91  

Несколько человек бросились было вслед, да где там! Разве догонишь! Обескураженно пожимали плечами, разводили руками, переглядывались недоуменно:

– Вот дура баба! Спятила, что ли?

– Кстати, и впрямь! Не сошла ли с ума подруга от страха? – раздался насмешливый голос, и Юлия поглядела в поднятое к ней улыбнувшееся лицо.

Ахнула, рванула поводья – прочь, прочь отсюда! Испуганный, измученный вороной вздыбился, пронзительно заржал – и опустил копыта на голову человека, беззаботно стоявшего рядом, не успевшего отпрянуть. Юлия еще успела увидеть, как залилось кровью лицо Зигмунда, как он пошатнулся… А потом и сама поникла в беспамятстве на шее коня, не чувствуя, что падает с седла.

20. Молчание

– Тут мне принесли польскую прокламацию. Называется «Братьям-казакам». Такие прокламации мятежники разбрасывали на Волыни. Не желаете полюбопытствовать? Слушайте: «Братья-казаки! – призывает наших какой-то Артур Завиша, повстанческий командир. – Вспомните, что не один раз деды ваши дрались под одними с поляками знаменами. Казаки! Славная тогда была участь ваша: вы шли защищать свою свободу и истреблять деспотизм…» Дальше оборвано.

– Лихо завернули! Это когда же казаки вместе с ляхами защищали свободу?! Уж не в Тарасову ли ночь? Мой предок был при том деле – это наше семейное предание. Случилось сие в 1628 году, в окрестностях Переяславля, он был тогда осажден польским коронным гетманом Конецпольским. На выручку городу шел малороссийский гетман Тарас Трясило. И вот настал польский праздник панске-цяло; поляки начали веселиться, не приняв меры предосторожности. Казаки приступили ночью к их стану и на рассвете ударили с двух сторон. Одних шляхтичей погибло до восьмисот человек, множество ратников утонуло в реке, остальные рассеялись. Весь обоз и артиллерия Конецпольского достались казакам!

Ударил громовой хохот, и Юлия вскинулась, тараща испуганные глаза.

Рядом никого. Сбоку бревенчатая стенка; напротив затворенное окно – сквозь щели в ставнях протянулись светло-пыльной полосою солнечные лучи. Со двора слышны фырканье коней и заунывный, пронзительный скрип колодезных журавлей, негромкие голоса. Но другие голоса звучали где-то рядом. А, вот опять, из-за стенки!

– Сокольский-то как, не очнулся?

– Пока нет.

– А доктор что говорит?

– Ничего не говорит, все головой качает.

– Эх, жаль, добрый воин был. Храбр, как сто чертей. Я сам видел его в деле: коня убили, саблю при падении выронил… и на него бросились со штыками. Он схватил руками два направленных на него острия, развел их с такой силой, что легионеры повалились в стороны, подхватил свою упавшую саблю и принялся рубиться как ни в чем не бывало, хотя из ладоней так и сочилась кровь.

– Да, его храбрость была весьма своеобразная: без порывов, ровная, можно сказать, систематическая. Он первым шел в атаку: не бросался, а именно шел, отчего удары его всегда были метки…

– Да что это мы о нем все в прошедшем времени, будто о покойнике!

– Вот именно! А что может быть глупее, чем погибнуть так, как он?! От копыт коня им же спасенной девчонки!

– Она ведь тоже, говорят, пока в беспамятстве. По платью судя – из благородных.

– Я не разглядел: очень уж мокрая была. А спутница ее так и умчалась?

– Да. След простыл. Странно, не правда ли? Зла бы мы ей не причинили.

– Очевидно, она думала иначе. Может быть, панна шляхтянка решила, что ей здесь есть чего опасаться?

– Шляхтянка? Ты решил, что эти девицы – польки?

– И не просто польки, а…

Оклик со двора: «Господа, прошу!» – прервал говоривших. За стеной завозились, послышался поспешный топот.

– Черт! – ругнулся тот же голос. – Да хоть бы кого-нибудь в помощники Бог послал! Я артиллерист, а не госпитальер! [63]

– Пошли, пошли! – добродушно усмехнулся его собеседник. – Были бы здесь госпитальеры – мы бы им в ножки кланялись. Ты лежал – за тобой ходили. Теперь ты ходишь за теми, кто лежит. Все по справедливости, как и хотели эти-то, которые на Сенатской… Ну, пошли!

Хлопнула дверь. Теперь голоса и шаги непрерывно слышались со двора и из-за другой стенки, сливаясь в сплошной шум, на который Юлия постепенно перестала обращать внимание.

Наконец она поняла, где находится и что это за едкий запах непрерывно раздражает ее ноздри. Пахнет карболкою – лазаретом. Ну разумеется. Она лишилась чувств, ее и перенесли сюда вместе с Зигмундом, который, конечно, лежит где-то в общей палате, в то время как она – она где? Комнатка маленькая, загромождена какими-то ведрами, баками, сосудами, рулонами домотканого холста, охапками корпии [64]. Не вставая с постели, Юлия дотянулась до горсти корпии, вывалившейся из свертка. Да это что же? Это не корпия, а опилки какие-то, столь же сухие и жесткие, как древесные. Чьи-то сильные, но неумелые пальцы искромсали льняной лоскут на кусочки, но они грубые, жесткие, будут скатываться в комки, плохо впитывать кровь.

  91  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×