Причуды богов

Юлия распаляла себя возмущением до того, что у нее начинало гореть лицо, но тут же и охлаждала свой гнев, думая о том, как бесконечно, трагически права была Ванда: Зигмунду никто не нужен, тем паче она, Юлия! Конечно, выдать его сейчас, такого беспомощного (при всяком неосторожном движении жесточайшие приступы головокружения валили его с ног), было бы отвратительно, бесчеловечно, и она по-прежнему не открывала своего инкогнито. По слухам, до нее долетевшим, она узнала, что генерал Аргамаков жив и здоров (теперь отец стал генералом!), войска его в боях отличаются. Это несколько сглаживало угрызения совести, но самым главным наказанием для себя Юлия назначила не видеть больше Зигмунда – тайком, украдкой, с любовью. Только в присутствии Королькова, или другого доктора, или солдат-санитаров. Только с деловитой, холодной миной. Только изредка и на считанные минуты. Но она не могла заставить себя не думать о нем!

Так было и нынче вечером. Уже на закате неожиданно привезли тяжело раненного офицера, и доктор Корольков назначил операцию. Она затянулась допоздна, госпиталь весь уже спал, а в операционной, расположенной в отдельном бараке, еще горели сальники да свечи: санитары то и дело подавали новые взамен прогоревших.

Юлии тоже не спалось. Она лежала, уставившись в темное окошко, потом закуталась в одеяло и села возле, глядя в сад. Накануне она долго читала Библию и теперь чувствовала в душе странный покой и смирение. Может быть, потому, что Библия открыла ей, что жизнь в течение многих тысячелетий была бесконечной мукой и ожиданием смерти? Может быть, потому, что в небе пылали белым, раскаленным огнем созвездия и Юлия, как никогда раньше, ощущала себя капелькой в безбрежном океане? Ее смирение было спокойным и суровым; ночная молитва успокоила ее и раскрыла сердце любви и прощению.

Лазарет стоял на берегу речушки, бегущей к Бугу, и сейчас, когда зеленая листва еще не вовсе закрыла округу, а луна светила во всю ночь, было видно, как река с шумом несется и поигрывает месяцем, переносит его свет на середину течения и дарит каждой, самой маленькой волне.

Вода не останавливалась ни на мгновение, шумела, разбивалась о камень, ставший поперек речки, пенилась и утекала; волна, только что блеснувшая своею отдельной красотою, тотчас терялась среди других, переставая быть волною, но зато сливалась со всей рекою, неслась дальше, вперед.

«Вот так, – подумала Юлия, вдыхая томительный запах зелени и влаги и зажимая сердце, чтоб не ныло. – Все терпят – и ты терпи».

– Бог гордым противится, а смиренным дает благодать, – пробормотала она евангельскую истину, умом затверженную с детства, но душою принятую только сейчас, и поднялась, чтобы опять отправиться в постель, как вдруг какое-то движение в саду привлекло ее внимание.

Смутная тень мелькала меж деревьев, и в этом не было бы ничего удивительного, когда бы тень сия не замерла под окном флигелька. Да и то было бы делом непримечательным, не окажись то окно окном Зигмундовой палаты.

В воображении Юлии враз вспыхнули две картины: Зигмунд, днем вводя всех в заблуждение своею слабостью, по ночам шастает на встречи с поляками, злоумышляя против русского воинства. И вторая: Зигмунд, днем вводя всех в заблуждение своею слабостью, по ночам шастает на встречи с полячками, злоумышляя против супружеской верности или невинности девичьей.

От него можно было всего ожидать! Она припала к стеклу, чтобы получше увидеть, как Сокольский, якобы вовсе хворый, будет взбираться на высокий подоконник.

Он сделал несколько попыток, но то ли окно было изнутри заперто, то ли Зигмунд и впрямь оказался еще слаб, но он, странно ковыляя, пошел в обход флигеля, намереваясь, верно, попасть в лазарет через дверь.

«Ишь, и не боится же, что его откроют», – мрачно подумала Юлия и, накинув халат прямо на рубашку (он завязывался на спине, однако сейчас она для удобства и скорости напялила его задом наперед), покрепче запахнулась и выскользнула за дверь, намереваясь перехватить Зигмунда, однако ее опередили: по коридору со свечой в руке шел, отчаянно зевая, санитар Павлин и, растопыривая руки, говорил:

– Погоди, погоди, служивый! Пока туда не ходи, доктора-то все заняты. Посиди вот здесь, в прихожей, а я к тебе пришлю первого же, кто освободится.

Он подошел к оборванной фигуре, которая от слабости привалилась к дверям, осветил грязное, измученное лицо, сочувственно поцокал языком:

– Эк тебя забирает! Ну, пошли, усажу тебя да погляжу рану.