Книга Одиночеств

— Некоторые (многие, но не все) больные люди. В основном, старенькие. Но и некоторые ровесники тоже.

Было очень страшно, что они — нет, не то чтобы заразят (нельзя ведь заразить хромой ногой), а именно что научат меня болеть.

Так тоже, кстати, бывает на самом-то деле.

Других страхов в ту пору, кажется, не было.

Пчел, докторов и больших собак не называю вполне сознательно. Все они меня в свое время кусали разными способами, поэтому активное нежелание иметь с ними дело страхом называть неправильно. Обычная, почти «взрослая», расчетливая осторожность.

Скучно об этом.

Эта книга посвящается старику Прибыткову,

моему поставщику сосновых благовоний.

Зная о моей нежности к лисицам (и не одобряя такую жизненную позицию), он рассказал мне следующую поучительную историю.

— Лиса, — говорит старик Прибытков, — зверь ленивый и вонючий. Зато хитрый. И при этом, — рассказчик щурится со значением, — о-о-о-очень ленивый. И о-о-о-о-очень вонючий.

Нору рыть лисе лень. Не любит она лапами работать. Поэтому лиса, которая хочет жить в хорошей, большой норе, идет к барсуку.

Барсук, по версии старика Прибыткова, зверь серьезный. Драться с ним — это совсем уж ума надо лишиться. А лиса умная и хитрая. К тому же вонючая. Поэтому она с барсуком не дерется, а тихонько пробирается в дальнюю часть его норы.

Тут следует сказать, что нора у барсука многокомнатная. Из множества помещений, лазов и прочих тайников состоит. И вот в дальнем тайнике появляется лиса. Тихонько там срет и тихонько уходит бомжевать в лес. Благо недолго уж терпеть.

Барсук жить в обстановке лисячьей засратости совершенно не приучен. Будучи зверем умным и хозяйственным, он идет и замуровывает помещение, оскверненное лисьим говнищем. Становится полегче.

Но назавтра снова приходит хитрая и вонючая лиса, гадит в следующем помещении и тихонько, как ни в чем не бывало, удаляется в лес. Барсук духовно страдает и снова замуровывает оскверненный участок.

Некоторое время жизнь животных идет размеренно и монотонно. Лиса каждый день проникает в нору и гадит. Барсук плачет и заделывает входы.

Наконец несчастный зверь барсук понимает, что вся его нора воняет лисьим говном и нет спасения. Тогда он обижается на судьбу и уходит прочь, рыть новую нору на новом месте. А вонючая и хитроумная лиса справляет новоселье, благо, по мнению старика Прибыткова, разрывать заделанные лазы много проще, чем рыть целую нору.

Ну, ему, наверное, виднее. Он человек пожилой и опытный.

Эта книга посвящается Шуре,

который недавно позвонил и спросил, помню ли я про «истинное маслаждение»?

Еще бы. Такое разве забудешь?

Венгерский апельсиновый ликер алого цвета появился в нашем городе О. во второй половине восьмидесятых и стал, как мне кажется, идеальным вещественным символом рубежа эпох.

На смену советским пельменным в ту пору как раз приходили пластиковые джунгли кооперативных кафе-ресторанов, а «Вебер» (на бутылке было написано латиницей: «Veber»), соответственно, занял экологическую нишу «Розового», «Мятного», «Кофейного» и прочих ликеров, разноцветных детенышей социалистического Зеленого Змия.

Импортных напитков в ту пору появилось, хоть жопой жри (что, собственно, и происходило), но «Вебер» имел два неоспоримых достоинства: во-первых, был более-менее дешев, а, во-вторых, на этикетке было написано по-русски: «Подарит вам истинное маслаждение».

Это была чистая правда.

«Наслаждением» тогдашнее наше состояние, при всем желании, не назовешь. Разве только «маслаждением»: новые ощущения пропитывали нас легко и стремительно; на поверку же оказывались тяжелыми, неудобоваримыми, избыточными — порой до тошноты. И — о, да, — несмываемыми, как и положено масляным пятнам.

Некоторые пятна мы, пробежавшие ту марафонскую дистанцию из восьмидесятых в девяностые, выводим до сих пор; выведем ли? — неведомо.

Теперь смешно вспомнить, но жизнь, и правда, казалась в ту пору затянувшимся визитом в страну чудес.

Если кто не помнит, напоминаю: мы, те, кто учились в школе в семидесятые и закончили ее в начале восьмидесятых, аккурат к отмене поблажек для студентов-призывников, похоронам дорогого Леонида Ильича и андроповским дружинам, отлавливавшим тунеядцев по кинотеатрам, знали, что всегда будем жить в СССР. Никакой надежды на перемену участи у нас не было. Знали, что прожить более-менее симпатичную, комфортную и приятную жизнь в таких условиях можно лишь став совсем уж законченной гнидой (если, конечно, в организме найдется талант к очаровыванию и пожиранию других таких же гнид). Как-то смирились с текущим положением вещей (дескать, бывает хуже: можно ведь было прокаженным родиться, или сиамским близнецом, или вовсе чандалой женского пола, скажем). Сделали выбор (каждый — свой), и одни мои ровесники стали учиться гнить заживо, а другие — искать способ весело, достойно (и, если можно, не очень мучительно) умереть молодыми.