ПрозаК

* * *

Я ее люблю, я ее люблю, люблю. Могу повторять это до полной потери голоса. Сидеть и повторять. А она будет сидеть и читать свои книги, гладить кошку, пить ананасовый сок. Она иногда так на меня смотрит, как будто не понимает, что я делаю здесь, в своей, между прочим, квартире. У нее любое место, в котором она оказывается, становится личным, только для одной. Только для себя. Проклятая эгоистка.

И почему я не ушел тогда, с утра. Ведь всегда же с бабами все было одинаково. Оделся, ушел, записку оставил или не оставил. Или дождался, пока дверь закроют, и все равно ушел. Потому что незачем. А тут остался, от волос рыжих отплевывался, потому что волос много, а она мне голову на грудь положила и вся эта копна мне в морду. А я лежал, отплевывался тихо, боялся разбудить, не уходил. Она потом проснулась, пошла кофе варить, сок ананасовый из стеклянных бутылок. Смотрела на меня, просто смотрела. Я ее за руку держал, она смотрела, я телефон попросил, она дала, я сидел, пытался какие-то байки травить, пытался, чтобы все веселее. А она не грустила, она такая просто. Это я уже потом понял. И где я ее в тот вечер нашел, не помню, просто хотелось поебаться. А тут и из этого такое.

Потом звонил ей вечерами, говорил говорил, она иногда смеялась, отвечала иногда что-то невпопад, но я уже не мог остановиться, не мог бросить трубку, не мог бросить ее, хотя она меня не просила, а я все равно, приезжал к ней с полными пакетами жратвы всякой вкусной, потому что у нее кроме ананасового сока и кофе ничего совершенно. А потом она сказала, что меня любит, просто сказала, не готовясь, смотрела себе в окно, как она обычно смотрит, по вечерам, и сказала. Я сказал, что она должна переехать ко мне, немедленно, просто завтра же. Согласилась, молча, как обычно.

И вот уже третий год, и все по-прежнему, я таскаю продукты пакетами, и чувствую, что я здесь чужой. Что это уже ее дом и ее кошка, и кружки керамические, которые я ей на все праздники дарил, тоже ее. Я с друзьями по кабакам встречаюсь, потому что не хочу ей мешать. Я по утрам лишнее движение сделать боюсь, чтобы не разбудить, я пляшу вокруг нее на цыпочках с огромным подносом своей любви, которая из тонкого хрусталя и вот вот упадет поднос и будет тогда звону, а она и не заметит наверное. Уставится в свою очередную книгу, и будет гладить меня по голове, как будто бы я кошка. А потом подойдет к окну, посмотрит туда, скажет опять что любит, и я снова буду счастлив. И по-другому я уже почему-то не могу совсем.

* * *

Никто не знал, что так получится. Мы просто вышли погулять по Невскому, в феврале это было, мы мазохисты, да, мы вышли погулять в феврале, по Питеру, каждый со своей собственной бедой. И весь день мы шли навстречу друг другу. Но мы не встретились, нет, мы просто случились друг у друга. И следующие две недели больше не было ничего, кроме этой встречи. И из двух недель я мало что помню, только помню, все пыталась расстегнуть его ремень, какой-то совсем дурацкой конструкции, а он смеялся и пытался помочь. А потом меня тошнило почему-то, пятнадцать минут, всухую, видимо, чувствами, видимо, слишком много их было, видимо, передоз. А он хотел пойти в аптеку, в магазин за минералкой, но я не пустила, сказала, пусть он лучше здесь, пусть он лучше пока что никуда. И я все эти две недели хотела врасти в него корнями, ветвями, лианами, обвить не отпускать не отдавать никому и чтобы никогда уже. И он прикуривал две сигареты всегда, только две, для себя и для меня. И мы, за руки держась, в магазин ходили, чтобы не потеряться и не поскользнуться, потому что февраль и Питер и дворников нету, их здесь совсем нету. Все это время мне казалось, что над нами туча висит, большая черная и вот-вот прольется чем-нибудь, дождем кислотным или дождем грибным, непонятно. Мы ведь ничего друга про друга не спрашивали, мы ничего друг про друга так и не узнали за это время. Мы не хотели. Нам было достаточно одного на двоих одеяла и сигарет и темноты за окном. Это все нам говорило больше, больше чем могли бы сказать мы. Больше, чем все придуманные оправдания, которые мы могли бы друг другу подарить на прощание. Потому что прощание тоже висело. И тоже должно было пролиться. Но не пролилось почему-то.

Мы друг у друга случились, и теперь это была наша беда, большая и одна на двоих. Потому что мне 28 и ему 28. Потому что мы, видимо, уже очень давно шли навстречу друг другу, каждый со своей бедой, и потому что мы будем теперь всегда вместе и умрем в один день. И потому что мне кажется, мне все время кажется, что этот день случится очень скоро.