4  
  • Стою я на холмах Монмартра.
  • У ног моих лежит Париж.
  • Он – словно роза изо льда
  • На темном блюде океана.
  • Париж прекрасен без изъяна.
  • Париж сияет, как звезда.
  • Разверст он, словно бы… Да-да,
  • Как в рифму просится словечко,
  • Горячее, ну, словно печка!
  • Однако я себе клянусь:
  • Словечком тем не обожгусь,
  • Не оскверню своих я рук,
  • Погибну средь метафор-мук,
  • Но все ж избегну я соблазна,
  • Мой стих совсем не будет грязным,
  • Я непристойностей бегу,
  • И расскажу я как могу
  • Свою историю в стихах
  • Невиннейших… ну просто ах!
  • Сознаюсь, впрочем: я всегда
  • Любила это злое слово.
  • Всегда, туда, звезда, бурда…
  • Бурда – вот рифма! Это ново!
  • Ведь там, на дне, кипит бурда
  • Невероятного желанья.
  • И разверзается… всегда…
  • Она до самосодроганья
  • Пред навостренным, словно меч,
  • Мужским… И что теперь изречь?!
  • Какая рифма букве «ер»?
  • Ну, для примера слово – мэр.
  • Ах, мэр Парижа, говорят,
  • Имеет девочек подряд
  • На пляс Пигаль и на Клиши —
  • Любую вздрючит от души!
  • А вице-мэр – он тоже плут,
  • Вдвоем, случается, берут
  • Одну девицу на двоих…
  • Позор! Аж покраснел мой стих,
  • Поскольку не словцо «берут»
  • Ко мне просилось в строчку тут.
  • Оно стучится: «Дверь открой,
  • Впусти меня… стишочек твой
  • Я разукрашу, как витраж!»
  • О нет, опасный антураж!

Перечитала… А что, стихи мне удаются! Но вряд ли я долго выдержу. Все же прозой писать способней. К тому же за долгие годы я немного подзабыла русский. То есть с прозой-то управляюсь, пишу без ошибок, а вот рифмы подбирать трудно. Впрочем, еще неизвестно, с ошибками я пишу или без. Говорят, там, в России, теперь какая-то новая орфография, пресловутую букву «ер» не пишут, например. И «ять» – тоже. А читаешь здешнюю русскую прессу или книги – голова кругом: в каждом издательстве, в каждой газетенке своя орфография. Кто до сих пор пишет революцiя, кто уже – революция, кто – жолтый, кто – желтый, кто – чортъ, кто – черт, кто – красныя, кто – красные…

Собственно, с чего я так разволновалась? Не все ли мне равно, будут у меня ошибки или нет? Все равно никто, кроме меня, их не увидит. Я не собираюсь нести свои творения издателям, к примеру, в какой-нибудь «Галлимар». Конечно, не напечатают. Их ведь не Гиппиус и не Тэффи написали! Обо мне они и не знают. Конечно, если бы я назвала фамилию своего мужа, то, может быть… О, представляю себе шумиху, сенсацию! Скандальные стихи madame N! Похождения madame N! Madame N – шлюха! Нет, такая слава мне не нужна. Да и никакая слава мне не нужна. Славы N мне более чем довольно, она мне осточертела. Сейчас даже дико вспомнить, что когда-то я была на сцене, что меня манил зрительный зал, переполненный людьми, что я мечтала о толпах восторженных поклонников… Да, они у меня были. Ну, толпы не толпы, а все же… Теперь же я люблю тишину, я люблю тайну…

И вообще не понимаю, чего вдруг меня потянуло к стихам. А, просто так, баловство. Захотелось снова вспомнить свою жизнь, свои приключения… Собственно говоря, приключений в ней было не слишком много, они начались лишь после того, как меня бросил муж…

Нет, он меня не бросил. Я этого не допущу, развода он не получит! Увещевая меня согласиться развестись и суля золотые горы, он, конечно, думает, что мне нужны только его деньги, что я отказываюсь только из-за того, что боюсь лишиться средств, которые он заработал своей прославленной мазней. А вот и нет! Я хочу, чтобы он имел освященное законом и церковью право носить те рога, которые я ему наставила. На самом деле, на его голове уже тесно от рогов. Там просто свободного места нет! А я почти каждый день наставляю ему новые.

Он считает себя Казановой и настоящим быком в любви. Говорит, что ему не хватит пальцев рук и ног, чтобы пересчитать своих любовниц. Ну а мне не хватит и моих, и его рук и ног, чтобы пересчитать моих любовников.

И самое смешное, что никто об этом не знает. Если бы они, мои мужчины, милые дурачки, только вообразить могли, с чьей женой спят и кому наставили рога!

Вот возгордились бы собой!

* * *

– Не нахожу я никого с такими инициалами, – устало сказала Марина. – Наверное, и правда работа любительская. Никакой таможенник на нее даже и не глянет.

Алёна вяло расчесывала мокрые волосы. Она терпеть не могла мыть голову вечерами и ложиться с сырой головой, но завтра будет некогда: ее самолет в семь сорок утра, выходить из дому придется не позднее шести. Пока добежишь до улицы Скриба около Опера, откуда уходит в аэропорт Шарль де Голль замечательный такой зелененький автобус, пока доедешь, пока регистрацию пройдешь… А сейчас ждать, пока волосы высохнут, сил уже нет, пора в постель, времени почти полночь. Засиделись они с Мариной за тортиком, а также за любимым обеими «Бейлисом», заболтались. А потом вдруг обе перепугались: вдруг картину все же не пропустят через таможню, что тогда делать? Марина позвонила своему мужу Морису, знатоку всяческих раритетов, в Мулян. В этой чудной французской деревне у Мориса и Марины был чудный загородный дом, где не раз проводила лето Алёна. И дом, и сам Мулян писательница обожала! Почему-то там с нею происходили всякие невероятные приключения, которые Алёна потом описывала в своих романах, из-за чего Мулян заслужил прозвище криминальной деревни[4].

  4  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×