Гарем Ивана Грозного

Бомелий, пригнувшись, вошел в каморку, слабо освещенную огарочком, и разочарованно вздохнул: человек, ожидавший его, сидел спиной к свету, и лица его нельзя было бы разглядеть, вдобавок оно глубоко упрятано в капюшон. Как и при прошлых встречах, в точности! И не понять даже, какого он роста и стати. Плечики узковаты – соплей перешибешь, как принято выражаться здесь, однако мощь его вовсе не в саженном развороте, а в этом вот перстне, который темно и тускло блеснул на худом, длинном пальце с аристократически ухоженным ногтем.

Бомелий склонился в самом низком поклоне, взял обеими руками прохладную сухую ладонь и приложился к перстню губами. Он и сам издавна носил такую же золотую печатку, только рисунок на ней был чуточку другой: не змея, как у гостя, а лебедь на щите, что для непосвященных, конечно же, затейливый узор, не более. Печатка теряется среди прочих, ибо у русских принято унизывать пальцы до самых ногтей. Вот и славно, что теряется… и вообще, лучше не носить ее ежедневно, надевать, только отправляясь на такие вот тайные встречи. Как говорят русские, береженого Бог бережет. Гости тоже не козыряют перстнями-знаками направо и налево: носят, повернув к ладони, показывая лишь избранным и посвященным.

– Сын мой…

– Отец мой…

– Обойдемся без церемоний и предисловий, – гость положил руку на его плечо, принуждая сесть на куцый табуретишко. Привыкнув к просторным русским лавкам, Бомелий с некоторым трудом умостился на нем, мысленно сравнив себя с нахохлившимся московским воробьем. – Донесения ваши я получал исправно, с точными сведениями военного характера благодаря брату Адальберту я также не испытываю затруднений. Поэтому поездка моя имеет цель чисто инспекционную и… эмоциональную, если так можно выразиться.

Бомелий насторожился. Ему уже дважды приходилось общаться с заезжим гостем, и беседы выматывали доктора необычайно – именно потому, что носитель золотого перстня не спрашивал ни о чем конкретно, к цифрам и фактам не больно-то прислушивался, вылавливая из ответов некую эмоциональную суть как происходящего, так и оценки его… словно бы проверял, отвечает ли настроение Бомелия предписанному настроению агента Ордена, или безусловная преданность его несколько поколебалась, размылась в чужой среде.

Ни о каких колебаниях речи идти не могло, однако Бомелий невольно подобрался, ибо гость имел взгляд столь пронизывающий, что ему мог бы позавидовать даже и царь московский, который гордился своим умением глядеть человеку в душу.

– Каково ваше мнение, сын мой, что именно все же подвигло Иоанна на создание оп-риш-нин-ны? – спросил гость легким голосом. – Только, во имя Господа, избавьте меня от расхожих истин о централизации и укреплении государства и искоренении боярской измены. Всего этого я уже вполне наслушался от брата Адальберта, который, кажется, научился у русских словоблудию. От вас же мне потребно нечто иное, нечто иное…

Бомелий едва подавил желание воскликнуть, что брат Адальберт совершенно прав. Но от него ведь иного ждут… Еще бы знать, чего именно!

– По моему мнению, все дело здесь в чувстве противоречия, – начал он неуверенно. – После падения Сильвестра и Адашева, перекормивших Иоанна своими наставлениями, ему было просто-напросто тошно от всяких поучений. Он сознательно стремился уничтожить, выкорчевать следы всяческого влияния прежних своих визирей, если применить турецкое словечко, – ну а потом уже не мог остановиться.

– Но, если употребить еще одно расхожее турецкое словечко, опричники Иоанна – те же турецкие янычары. В этом проявляется азиатская натура московского царя. Однако и в Азии, и в Европе аристократия всегда была оплотом трона, солью державы. Наш же герой словно бы задался целью непременно разбавить драгоценное вино водой, почерпнутой из грязной лужи.

Бомелий изумился схожести этого сравнения с царевым, употребленным на заре становления опричнины. Только государь называл боярское вино тухлым, а разбавившую его воду – чистейшей ключевой.

– Я бы сказал, духовные силы Иоанна были ослаблены, – произнес Бомелий, чувствуя себя отчего-то чрезвычайно глупо. Наверное, оттого, что впервые в жизни выступал в роли папаши, выгораживающего перед строгим учителем нашкодившего отпрыска. – И не было у него никого, кто их восстановил бы любовью и пониманием. Надо, однако, помнить, что Иоанн – не простой человек, который нашел бы после смерти супруги утешение в другой постели – вот и все решение вопроса. Он прежде всего государь, а уже потом – человеческое существо. Главная черта его – жажда безграничной власти. Только в утолении ее он мог найти исцеление своим духовным ранам. И при этом он бредит своей державою, ее мощью и силой. Ему нужна не просто власть – власть над сильной страной! Царствовать на задворках Европы – это его никак не устраивает. Что же касается грязной лужи… Понятно, что он предпочитает людей, которых сам выводит из ничтожества, ибо они благодарны ему, как здесь любят говорить, по гроб жизни и преданы поистине по-собачьи.