Гарем Ивана Грозного

«А вот хотелось бы знать, – подумал с внезапным, острым любопытством Бомелий, – если бы милому Бориске для достижения своей цели потребовалось сделаться вульгарным палачом, убийцей – он пошел бы на это?» Вопрос был пустой, потому что звезды недвусмысленно сулили черноокому красавчику немалое пролитие невинной крови.

Привыкнув к непосредственности Иоанна, мгновенной смене его настроений, Бомелий почти с удовольствием наблюдал бы за расчетливым Годуновым, который никогда не поддавался порывам и действовал, всегда повинуясь рассудку, – с удовольствием наблюдал бы, вот именно… когда б не это непреходящее ощущение, что Годунов сам является в его дом наблюдать за ним.

Бомелий знал, что, прожив в России почти пятнадцать лет, он все-таки остался – и навеки останется! – для русских чужаком. Даже его венценосный пациент, не подозревавший о глубине своей зависимости от собственного лекаря, относится к нему с доверием – и одновременно с глубокой внутренней настороженностью. И вполне возможно, что именно для Иоанна шпионит Борис, именно к нему бежит потом с Арбата, неся в клювике, словно пташка – ненасытному птенчику, новые сплетни о Бомелии: о том, с каким выражением тот обсуждал, например, царев брак, что говорил об этом французском недоноске, которого поганые ляхи предпочли великому государю московскому, нет ли у него еще каких-то новостей из-за границы…

Давно почуяв далеко не бескорыстный интерес к себе Годунова, Бомелий к каждому его визиту готовился загодя и всегда имел про запас любопытную новость, способную поразить воображение и царя, и его доносчика, а главное – отвлечь их внимание.

– Недавно дошел до меня слух, – сказал он с небрежной улыбкою, – якобы польские соседи князя Курбского считают его несносным. Он постоянно противится всякой власти, всякому закону – даже когда приходится платить подати. А евреев со своих земель он сажает в темницы, наполненные водой с пиявками!

В черных глазах Годунова мелькнула усмешка. Вода с пиявками явно не произвела на него особого впечатления. Может быть, он считал, что евреи лучшего и не заслуживают, может быть – что Курбский, пожив в России и немало повидав, мог бы придумать в качестве пыток что-нибудь поинтереснее… В следующее мгновение на лице его появилось настороженное выражение:

– Вроде стучат?

Бомелий мысленно помянул врага рода человеческого, который всегда норовит подстроить какую-нибудь пакость. Он старался держать как можно меньше прислуги, памятуя, что нет у хозяина злейшего врага, чем его слуга. Здесь, на Арбате, у него были только повар и привратник, который исправно выполнял только одну работу: спал в любое время дня и ночи. Бомелий, впрочем, к нему привык и, зная, что старик издавна приставлен к нему Умным-Колычевым, охотно прощал привратнику все его промашки, предпочитая сонного соглядатая недреманному. Однако порою это было сопряжено с некоторыми неудобствами.

Он прислушался. И в самом деле – стучат… Однако не с парадного крыльца, выходившего в большой двор, обращенный на Арбат, а в маленькую дверь под лестницей. Чтобы добраться до этой двери, надо было пройти через калиточку, обращенную в проулок, и этим путем ходили далеко не все Бомелиевы гости.

– Показалось тебе, Борис Федорович, – сказал он, нарочно величая молодого Годунова по отчеству, чтобы подольститься к этому востроухому молодцу. Авось умаслится и забудет про стук. Решит, что в самом деле ему почудилось… А тем временем незваный гость сочтет, что дома никого нет – и отправится восвояси.

Но стук возобновился – да столь настойчивый, что Бомелий, проглотив досаду, принужден был отправиться отворять. Он уже положил руку на засов, когда услышал за спиной чье-то дыхание и обнаружил, что Годунов потащился следом.

Эка обнаглел парень! И не отправишь его назад – это покажется подозрительным. Делать было совершенно нечего – пришлось положиться на судьбу. Но все это недолгое мгновение, пока Бомелий тянул туговатый засов, – недолгое мгновение, показавшееся нестерпимо долгим! – архиятеру чудилось, что он бежит по какой-то болотине, увязая в ней по колена и подбирая тяжелые, намокшие полы одежды, а в спину ему дышат преследователи, а впереди маячит не обетованный берег, а выступают сквозь туман очертания виселицы…

Он отчаянно рванул засов – и едва не обмер от облегчения, увидав на маленьком черном крылечке тонкую девичью фигуру с корзинкою в руке.