Гарем Ивана Грозного

Она тихонько засмеялась и опять прилегла простоволосой головой на плечо мужа.

– Вспомнилась мне, – шепнула Анастасия, осторожно подбирая слова, – вспомнилась мне старая сказка. Помнишь, как кот решил объявить мышам, что помирает? Лег возле их норок и лежит, прикинувшись дохлятиной. Неразумные мыши осмелели и ну баловать на его неподвижном теле! Кто за усы Котофея дергает, кто с его хвостом забавляется, а самая большая мышь забралась на его голову и, приплясывая, объявила себя властительницей всех мышей… Ой! – Анастасия испуганно вскрикнула, потому что царь схватил ее за руку – так же внезапно, как кот – дурочку-мышку.

Приподнялась. Иван смотрел на нее блестящими глазами, вскинув брови, как бы спрашивая, все ли и верно ли понял.

Анастасия кивнула. Царь усмехнулся и поцеловал ее.

* * *

Никита Захарьин стоял на коленях около сестры и грел в своих горячих руках ее заледеневшие руки. Никита Романович был еще молодой, хоть и вполне оперившийся в Казанском походе, однако сейчас он чувствовал себя беспомощным мальчишкой. Изредка выхватывал из рукава тонкий плат и осторожно отирал лицо сестры. Анастасия сидела неподвижно, едва дыша, словно и не чуя, как по щекам катятся слезы.

Чуть поодаль, в углу опочивальни, возле муравленной травами печи, скорчилась красивая смуглая и синеглазая нянька, прижимавшая к себе маленького царевича. Иногда Никита косился на племянника и видел, что тот спокойно спит.

Слава Богу! Если б сейчас слушать еще детский крик, совсем спятить можно.

Брат Данила и дядюшка Григорий Юрьевич мерили шагами комнату: один ходил от окна к печке, потом наоборот, другой – от алькова к другому окну. Хорошо еще, что полы в покоях Анастасии, не выносившей шума, были сплошь устелены коврами, привезенными из Казани, и звука захарьинских шагов слышно не было. Да и разговаривать здесь старались вполголоса, а то и шепотом: за стенкой лежал в постели больной царь.

Никита не мог постигнуть происходящего. Чтоб от какой-то пустяшной раны, пореза, можно сказать… При битвах казанских он навидался всяких ран, там ведь секлись, не ведая меры. От некоторых ранений люди помирали, не дождавшись подмоги, но порою исцелялись даже от самых страшных – только лишь с помощью своего брата – воина, бабок всяких, отнюдь не иноземных лекарей! А тут…

«На кол его, пса немецкого! – люто повел головой Никита. – Куда он только смотрел?!»

Ежели б Линзей оказался сейчас в пределах досягаемости, Никита придушил бы его – и глазом не моргнул, однако чертов сын архиятер хлопотал над царем в соседней опочивальне, и даже Никита, как ни был он молод, бесстрашен и вспыльчив, не спешил войти и поглядеть на незнакомо изменившееся лицо деверя, на котором смерть, чудилось, уже оставила свои мрачные следы.

Ему было страшно жаль Ивана: как же так, пожить всего лишь 22 года! Ему было отчаянно жаль любимую сестру-царицу и племянника, пусть и крикливого, конечно, и порою откровенно плаксивого, но все ж дети таковы! Однако больше всех было жаль себя. Себя – Никиту Захарьина, ибо смерть царя Ивана Васильевича означала для Захарьиных не просто крушение всех их устремлений и мечтаний, но и прямую гибель.

Еще несколько дней назад, когда сестра неосторожно проговорилась, что дела государя с каждой минутой становятся все хуже и хуже (до этого и она, и лекарь в два голоса наперебой заверяли всех, что Иван Васильевич вот-вот пойдет на поправку), Захарьины посыпали главу пеплом чисто внешне. На самом деле у каждого с новой силой загорелись честолюбивые замыслы.

Ведь выходило что? Выходило, что бояре присягают наследнику Дмитрию, а поскольку он лежит в пеленках, то правительницей становится его мать-царица. Но даже Никита, при всей любви к сестре, понимал, что она – отнюдь не Елена Глинская, которая власть держала покрепче любого мужика. И то ведь не удержала! Значит, надо извлечь уроки из былых ошибок и сразу подпереть пошатнувшийся трон сильными руками всех Захарьиных: Григория Юрьевича, Данилы да Никиты Романовичей и всех прочих, вплоть до того, что призвать Захарьиных тверских и даже шалопутного Ваську, который до сих пор слоняется не у дел, проматывая отцово наследство, к делу привлечь. Конечно, нелегко придется, так ведь есть для чего стараться!

Да, да, конечно, жалко Ивана Васильевича, однако… Андрей Михайлович Курбский, любивший иноземцев и зело наслышанный о всяких чужестранных обычаях, говаривал, что при смерти короля во Франции народ кричит: «Король умер! Да здравствует король!»