Гарем Ивана Грозного

– Если послушаешься меня, будешь здрав с женою и сыном! – сказал старец на прощание.

Этих слов Алексей Федорович говорить не просил, это уж была чистая старческая отсебятина человека, привыкшего запанибрата обращаться со святыми небесными силами и насылать на ослушников моральные громы и нравственные молнии. В этом смысле Сильвестр был очень схож с Греком и многому у него научился.

Похоже, речи Максима произвели впечатление на Ивана! В Москву он воротился притихнув и сразу затворился с Анастасией. И Сильвестр, и Адашев знали о ее впечатлительности, знали, как трясется она за жизнь сына, и были почти уверены, что смутный страх, напущенный Максимом, не сможет не завладеть слабой женской душонкой.

Но, видимо, что-то свихнулось в мирозданье, коли эта женская душонка оказалась гораздо сильнее, чем они рассчитывали. На другой день было объявлено, что царь своих обетов не изменил и в паломничество отправляется буквально завтра же. Ночная кукушка опять всех перекуковала.

– У-ух, Евдоксия зловредная и пакостная! – обессиленно простонал Сильвестр.

Курбский вскинул брови. Нетрудно понять, о ком речь ведется. Евдоксия – императрица константинопольская, гонительница Иоанна Златоуста. Сравнивая с ней Анастасию, Сильвестр тем самым ставит себя на одну доску с великим проповедником.

Курбский был начитан, искушен в словотворчестве, а потому вполне оценил изысканную метафору. Однако все же Сильвестр от скромности не умрет! Вот только есть тут одна неувязочка… Когда вышеназванная Евдоксия с помощью собора, составленного из личных врагов Златоуста, отправила его в ссылку и заточение, то в Константинополе, чуть Иоанн покинул город, произошло страшное землетрясение. Евдоксия увидала в этом знамение – гнев небесный за гонения, которым подвергала праведника – и поспешила возвратить Иоанна Златоуста с большой торжественностью.

Едва ли Сильвестр способен вразумить Анастасию с помощью разбушевавшихся небесных стихий. И если для того, чтобы найти путь к душе царя, ему и присным его, среди коих первейший – Адашев, некогда пришлось поджечь Москву, теперь Сильвестр явно постарел, привык к спокойной жизни, к послушанию царя и на такие подвиги уже не способен. Он только и может, что сокрушаться, причитать, взывать к небесам и ворчать на Максима Грека, который утратил авторитет и влияние. Адашев тоже злится, а ведь зло – дурной советчик. Оба этих высокоумных мужа в упор не видят то, что мгновенно открылось перед остроглазым Курбским. Именно в словах Максима Грека заключается безошибочное средство низвергнуть Анастасию и вернуть себе влияние на царя. Средство жестокое, горькое, злое, может быть, ядовитое… однако даже этот недоумок Арнольф Линзей, этот вечно трясущийся немчин, подтвердит, что самое горькое лекарство – самое полезное и есть.

– Ну что ж… – протянул князь Курбский. – Как это сказал Максим? «Если послушаешься меня, будешь здрав с женою и сыном!» Так, что ли?

– Ну, так, – насторожился Адашев, услыхав в голосе своего друга насмешливый оттенок. Он уже знал, что о самом важном и серьезном Андрей Михайлович никогда не говорит важно и серьезно – всегда с усмешечкой, словно красуясь. – И еще добавил, что опасность будет грозить именно царевичу.

– Как говорится, любящий совет сохраняет жизнь, а не любящий его вконец гибнет, – пожал плечами князь.

– Ты… ты хочешь сказать… – Адашев впился глазами в его лицо.

Сильвестр перестал ворчать и вскинул голову.

– Именно так, – с той же усмешкой подтвердил Андрей Михайлович. – Именно это я и хочу сказать.

– Но каким же образом?.. – Сильвестр оживился, его черные глаза заблестели.

– А это, – загадочно сказал Курбский, – уж мое дело!

В дверь робко постучали. Адашев впустил одного из новгородских иконописцев, которым покровительствовал Сильвестр на родине, некоторых он даже перевез в Москву. Эти новгородцы да псковитяне были нынче самыми авторитетными и потребными фигурами при росписи церквей и палат, все еще отстраиваемых в Москве после пожара. Даже наброски и чертежи для икон, расшиваемых в царицыной светлице, делали Сильвестровы мастера! Правда, Анастасия в своей неприязни к советникам мужа шла столь далеко, что дерзко отвергала эти наброски, – предпочитала шить по старинным образцам, сохранившимся еще от Софьи Палеолог, лишь бы не иметь дела с Сильвестром. Это усугубляло взаимную неприязнь. Вот и сейчас живописец явился с жалобой: царица не только отринула его наметки, но и наотрез отказалась платить.