Гарем Ивана Грозного

– Блаженный же князь Петр, не желая преступить Божьих заповедей, по заветам Господа шествуя, придерживался их, словно богогласный Матфей в своем благовестии, и рек боярам, склонявшим его к разлуке с неугодной им Февронией:

«Если я расстанусь со своей венчанной женой и возьму себе другую, то стану прелюбодеем и отступником от слова, данного пред Богом!»

Как царице не надоедало это слушать, так и Юлиании не надоедало читать. Голос ее дрожал от умиления, слезы так и наплывали, и она не видела, какая тоска вдруг вспыхнула в усталых глазах Анастасии.

* * *

Наконец-то он смог отвести душу! Сейчас, стоя на горящей кровле и орудуя багром, Иван Васильевич словно бы вновь оказался в горящей Казани. Объятые огнем доски казались ему врагами: он хохотал, глядя, как эти враги падают, поверженные, наземь. Весь в клубах дыма и снопах искр, он настолько ощутимо наслаждался огнем, опасностью, близостью смерти, что самим своим бесшабашным видом изгонял страх из окружающих.

С возвращением царя в Москву переполох и бестолковщина как-то сами собой прекратились. Ветер утих, с неба начал сеяться меленький дождичек. Стало ясно, что дальше пожар не пойдет, если люди не сложат руки и не дадут ему прорваться. Но сейчас никто и не собирался складывать руки – напротив, все трудились, не покладая их! Все меньше становилось плакальщиц и плакальщиков, бестолково сидящих на куче спасенного скарба и оглашавших воздух воплями. Вереницы людей протянулись от Москвы-реки, передавали ведра из рук в руки, поливали стены и крыши домов, которым грозил огонь. За добро соседа боролись как за свое, потерявшие всё самоотверженно бросались в огонь, чтобы спасти чужой скарб. Молодые бабы и девки с кувшинами в руках сновали меж обгорелых развалин, разнося тем, кто продолжал бороться с огнем, вино, квас, студеное, из погребов, молоко и воду для питья.

Ивану опалило бороду с одного краю, но он только засмеялся, глуша ладонью летучий пламень. Казалось, сбросил с плеч лет десять. Тяготы последнего времени, тревога о судьбе войска, страны, жены, которые давили его к земле и добавили седины на виски, казались сейчас чем-то несущественным. «Если бы так было всегда!» – подумал он, глядя на игру огня хмельными глазами и прихлебывая ледяной квас из кружки, которую ему поднесла молодая, чумазая от гари баба, храбро пробравшаяся меж тлеющих бревен и задравшая подол до колен, чтоб не опалиться.

Он пил и невольно косился на эти белые, перепачканные пеплом ноги, сунутые в какие-то чуни, со спустившимися на них вязаными чулками. Баба перехватила его взгляд, усмехнулась и уронила подол сарафана.

– Чего уставился? – спросила, играя глазами.

Глаза у нее были желтые-желтые, прозрачные, словно камень, зовомый англичанами эмбер, эллинами – электрон, поляками – бурштын, турками – кехрибар. Ожерелье из такого камня, помнил Иван, было вывезено его бабкой Анной Глинской из Ливонии. Там сей камень называли янтарь.

– Так, смотрю, – улыбнулся он в ответ, удивляясь своему ощущению: чудилось, уже видел эту зрелую бабенку прежде. Но когда?

– Что, хороша? – повела она плечами.

– Хороша! – охотно согласился Иван Васильевич. – Только больно чумазая.

– Да ты что? Где? – спохватилась молодка. Провела ладонью по щеке и перемазалась еще больше. Странно – это ее ничуть не испортило. Иван Васильевич так и закатился.

– Да ты и сам хорош! – вдруг захохотала она в ответ. – Полбороды тебе огонь съел. Ну, молодец, ну, красавец… Твоя женка с тобой небось теперь целоваться не станет. Скажет: да пошел ты от меня, черт жареный, этак-то, безбородыми, одни ливонцы поганые ходят.

– А ты стала бы? – спросил он озорно.

– Чего? – не поняла бабенка. Хотя нет, она прекрасно все поняла… это Иван Васильевич увидел по глазам ее, зрачки которых вдруг возбужденно расширились. Она играла с ним, эта молоденькая, взопревшая самочка, играла, волнуясь от собственной смелости – и волнуя его.

– Стала бы со мной целоваться? – поддержал он игру, с изумлением ощущая, как вздыбилась вдруг вся его мужская суть. Уже чуть ли не полгода они с Анастасией жили, как брат с сестрой, но все в нем было подавлено жалостью к ней и страхом за нее, а сейчас словно бы свалились незримые путы верности, и перебродившее, неизлитое, застоявшееся семя ударило враз и в голову, и в сердце.

– Да ты небось староват для меня! – Она передернула плечами… ох, как заиграли под тонкой рубахою ее налитые груди! Подумалось: тронь ее сейчас пальцем – брызнет сок. При взгляде на нее в голову враз приходили мысли о спелом яблочке и игреливой кобылице.