39  

– Замерз... давно без тебя замерз! – и с коротким стоном стиснул ее в своих объятиях, которые вовсе не были ледяными.

И Елизавета вмиг все забыла, все потеряла, себя потеряла: изголодавшаяся, опьяневшая плоть одна только властвовала над нею, заставив всем телом впиться в тело Вольного, так что они даже до кровати не дошли – рухнули в жалобно хрустнувшее старое кресло, которое тут же развалилось на части, не выдержав такого напора, но любовники сего и не заметили, самозабвенно утоляя похоть, цепляясь друг за друга с отчаянием утопающих и яростью зверей.

Их исступленная страсть длилась лишь несколько мгновений, но вот она уже схлынула, оставив обоих простертыми на ковре, задыхающихся, обессиленных... Елизавета вспомнила, как давным-давно, словно бы в другой, словно бы даже в чужой жизни, ее выбросило на каменистый берег Скироса: отхлынули жадные волны, оставив свою жертву слишком измученной и опустошенной, чтобы радоваться спасению. И она подумала, что, когда борешься за жизнь, забываешь, что потом все-таки придется жить, а значит, к тебе вернутся страдания, иные из которых невозможно перенести. И когда предаешься любви, забываешь, что потом придется разомкнуть объятия, а значит, к тебе вернутся прежние обиды, иные из которых невозможно простить.

Едва переведя дух, Елизавета спросила о том единственном, что сейчас терзало ее:

– Где Улька?

Голова Вольного чуть повернулась на ковре, но он был слишком обессилен и умиротворен, чтобы почуять угрозу, а потому пробормотал сонно:

– Улька? Да где ж ей быть? В Нижнем, мальчонку своего нянчит.

У Елизаветы пересохло горло.

– Мальчонку? Твоего сына, значит?

– Может, и моего, – вяло согласился Вольной. – А может, с кем другим нагуляла. Мне-то что?.. Да будет тебе, Лизушка, про эту малоумную! Иди, приляг ко мне, отдохни. Ох, залюбила ты меня, всю силушку высосала!

Он блаженно, бессильно рассмеялся, но Елизавета не отозвалась. Она с трудом поднялась, стянув на груди изорванную рубаху, подошла к окну, оперлась, вдыхая душистую ночную прохладу. Все тело ныло, словно ее не любили, а избивали. Перевела дух, зажмурилась – и вдруг закричала что было сил, вся высунувшись в окно, размахивая руками, – закричала истошно, пронзительно:

– Помогите! Разбойники, убивают! Караул! Спасите! Спасите!..

Уж и сорвали дверь, от которой впопыхах не могли отыскать ключа, и вбежали караульщики и хозяева, и повязали Вольного, и отнесли обезумевшую графиню на кровать, а она все билась и кричала, заходилась в рыданиях.

Все бегали вокруг, суетились, шумели, и только Вольной не проронил ни слова. Он не рвался, не сопротивлялся побоям, хотя за поясом у него нашли заряженный пистолет, так что шутя прорвался бы сквозь заслон из перепуганных лакеев, – нет, безропотно дал увести себя в холодную.

7. Пистолет с серебряной насечкой

Лисонька объявилась как снег на голову! Елизаветы вообще в ту пору дома не случилось: пошла с Татьяною на деревню, поглядеть, как та справляет свое знахарское ремесло. Цыганке более не было надобности проявлять чрезъестественные способности, которые однажды ночью спасли жизнь Елизавете, но она никогда не отказывалась истолковать примету (ежели, скажем, первое яйцо, снесенное курицей по весне, тяжелее второго или третьего, то ранний посев лучше; если третье – то выгоднее посев поздний), дать совет (например, о том, что не следует варить кисель в чьи-то именины – это предвещает имениннику смерть в тот же год), – но с особенной охотою она врачевала скотину. Вот и теперь Елизавета видела, как Татьяна, пошептав на лоскуток кожи, повесила его на шею корове, у которой в ране на ноге завелись черви, и посулила хозяевам, что не минет и двух дней, как все черви изойдут, а для верности накормила буренку навороженной солью.

Возвращаясь домой, Елизавета вдруг беспричинно закашлялась, и Татьяна обронила с обычной своей загадочностью:

– В горле першит, – значит, кто-то к тебе спешит.

И поди ж ты – оказалась права! Но уж, конечно, кого-кого, а Лисоньку Елизавета не чаяла увидать. Завидев еще из парка сестру, стоявшую на крыльце, нетерпеливо ожидая возвращения хозяйки, она приостановилась, не веря глазам, а потом, враз позабыв все обиды, сомнения, недоверие, кинулась вперед и крепко обняла Лисоньку. Заглянула в черные, блестящие от счастливых слез глаза – и снова ощутила, что ей отчаянно не хватает в жизни такой малой малости, как дружба – искренняя, преданная, которая в иных житейских ситуациях даже важнее, чем любовь и страсть. Впрочем, любви и страсти ей тоже не хватало, но об этом Елизавета хоть сейчас не желала думать.

  39  
×
×