Опальная красавица

Когда полегла первая линия обороны, гайдуки и отряды жандармов вошли в село. На улицах их встретили крестьяне. Но долго ли могли продержаться косы да вилы против ружей? Сопротивление было сломлено. Венценосцы сочли, что покоренное село готово принять слово их бога, и, распевая «Agnus Dei...», выступили вперед, тесня к обрыву кучку женщин, детей и стариков, осеняя их крестом, словно изгоняя дьявола. Тогда все оставшиеся в живых один за другим начали бросаться в воду, и волны Савы долго еще несли по течению матерей с малыми детьми, бородатых старцев и юных девиц, распущенные косы которых покрывали зеленую Саву, как черный, мрачный плат.

* * *

Обо всем этом Вук узнал уже в тюрьме. Слух об опустошении Савской Обалы облетел окрестности, дошел он и до Брода, куда отвезли четырех арестованных гайдуков. Увы, тюрьма здесь совсем не напоминала сараевскую – убежать из нее было невозможно.

Вук, Арсений, Йово и Лозо знали, что их ждет смерть: ксендз приходил причастить и исповедовать их, но, выслушав грубый отказ, «успокоил» заключенных, что страдать им в сыром подземелье недолго, казнят их завтра: поутру повесят русского москова, а на исходе дня – остальных, но уже вместе с ворами и убийцами, чтобы как можно сильнее унизить гайдуков.

Узнав о смерти, которая придет за ним утром, Вук улыбнулся, глядя в побледневшие лица товарищей:

– Что же, будет время собраться с мыслями. А то всегда думал: если погибну в бою, как-то неловко будет явиться пред господом запыхавшись!

Йово перекрестился, Лозо всхлипнул, Арсений опустил глаза. И Вук подумал, что Арсений, наверное, даже рад, что ненавистный москов умрет первым... Не хотелось портить последнюю ночь своей жизни горькими, черными мыслями, и Вук, отойдя в угол подвала, сел там, глядя в темную стену, но видел не ее, а светлые лица тех, кого любил в своей жизни. Он даже улыбнулся, осознав, что завтра встретится на небесах с Георгием, и жалел сейчас лишь о том, что не сможет отнести в Россию его письма, не сможет рассказать там о страданиях братьев-сербов, не сможет отыскать для них подмоги. Он, конечно, желал бы встретить на небесах и Рюкийе, но, наверное, она все-таки осталась жива. Он желал ей жизни, желал ей счастья! Он вспомнил, как впервые заговорил с нею... До этого лишь украдкою пялил глаза на Гирееву султаншу, и вдруг в мягкой, безлунной темноте она оказалась рядом, близко, припала к его цепям галерника, взволнованно заговорила:

«Во имя господа! Это ты – Лех Волгарь? Ты?»

Миленко обрушился на нее с оскорблениями, и она огрызнулась в ответ: «Рюкийе меня Сеид-Гирей кличет, а имя мое – Елизавета!»

Волгарь чуть не вскрикнул тогда, услышав имя сестры. Воистину, роковое для него имя! Как жаль, что он забыл об этом: куда сладостнее было бы даже в воспоминаниях называть ее не Рюкийе, а Лизой, Лизонькой... Кажется, так звали и ту девушку, которая воспитывалась в Елагином доме вместе с его сестрой. Вук внезапно припомнил, что, изредка встречаясь с нею в сенях, ловил ее пристальный, жаркий взор. Но к чему это вспомнилось?

Так, на прощание...

Да, а сестра и отец все же узнают о его гибели, узнают! Если только остался жив побратим, он отыщет их, сообщит обо всем. Словно чуя недоброе, Вук недавно взял с Миленко клятву, что, случись с ним беда, тот найдет способ доставить весть об этом его семье. И теперь он всем сердцем благословил друга в этот путь до России, до Москвы, до Нижнего...

Он вспоминал темные, зеркально блестящие глаза и гладенько причесанную головку сестры, ястребиный профиль и суровый прищур отца, хлопотливого Никитича, удалого, насмешливого Николку Бутурлина – всех тех близких и родных, кого оставлял на земле, а потом мысли Вука вновь обратились к тем, кто уже ждет его в заоблачных высях: мать его, Пелагея; княгиня Марья Павловна, которую он любил всем сердцем, Василь Главач, Дарина, Рудый Панько, семья Балича, Георгий – все его друзья из страны теней... В своих раздумьях он и не заметил, как забылся сном, а проснулся от громких голосов.

Открыв глаза, Вук увидел только тьму – и решил, что уже лежит в могиле, но тотчас сообразил, что просто-напросто с головой укутан в свой плащ, да вдобавок у него связаны руки-ноги и так заткнут рот, что ни звука не издать, не шевельнуться! Грубый голос, разбудивший его, был, очевидно, голосом жандарма, который вновь рявкнул:

– Вук Москов! Выходи!

Он рванулся, но тут же раздался восторженный голос Арсения:

– Вот он я – Вук Москов. Я иду! Прощайте, братья!