Ворона на мосту. История, рассказанная сэром Шурфом Лонли-Локли

Впрочем, однажды отцовский кузен привёз к нам своих сыновей. Старший был моим ровесником, двое других показались мне совсем малышами, хотя сейчас я понимаю, что разница в возрасте была не так уж велика. Мой двоюродный дядя рассудил, что наш загородный дом — гораздо более тихое и безопасное место, чем его собственная городская квартира. Он не учёл только один фактор — меня, и это была серьёзная оплошность.

Я вовсе не собирался обижать братьев, напротив, обрадовался, что у меня наконец-то появились товарищи для игр, и в первые же дни втравил бедных парнишек в несколько рискованных предприятий, какие их отцу и в страшном сне примерещиться не могли. Намерения у меня, повторяю, были самые добрые, просто я несколько переоценил способности своих новых товарищей. Вернее, мне до той поры в голову не приходило, что другие дети не умеют делать самые простые вещи — скажем, летать или проходить сквозь стены. Сам-то я, понятно, проделывал такие фокусы чуть ли не ежедневно, вместо утренней зарядки. Когда весёлые и совершенно, на мой взгляд, безопасные прыжки с крыши нашего дома закончились для них переломанными ногами, руками и рёбрами, орденский знахарь, присланный отцом, быстро исправил положение, но дядя, извещённый о происшествии, предпочёл в тот же вечер забрать пострадавших домой, к моему немалому огорчению. Больше в нашем доме дети не появлялись. Зато в моем распоряжении оставались многочисленные слуга и воспитатели, которых я уже не раз упоминал. Дети зачастую склонны недолюбливать своих наставников и преувеличивать их недостатки, но даже сейчас, много лет спустя, я вынужден констатировать, что моё окружение составляли по большей части люди недалёкие и ограниченные. Уже подростком, поступив в орден Дырявой Чаши и с удивлением убедившись, что далеко не все чужие взрослые являются скучными бессмысленными болванами, я спросил отца, почему он с такой небрежностью подбирал мне воспитателей. «Не с небрежностью, но с великим тщанием, — был его ответ. — Я хотел, чтобы ты сызмальства привык находиться среди людей, которые не способны тебя понять, ибо ты превосходишь их во всем.

Это был единственный доступный мне способ обучить тебя высокомерию и одиночеству — вот два воистину великих и полезных для развития искусства, в которых я сам, увы, не слишком преуспел».

Его признание, помню, поразило меня в самое сердце, — каков хитроумный замысел! Но теперь-то я понимаю, что была ещё одна, скорее всего главная цель — устранить всякую возможность конкуренции. Никто в моем окружении не должен был превосходить отца, сама возможность сравнения представлялась ему невыносимой. Я должен был самостоятельно прийти к выводу: нас, таких замечательных, мудрых и могущественных, всего двое на свете, остальные только крутятся под ногами и мешают. Что ж, признаюсь, именно такие представления о Мире и нашем с отцом месте в нем ещё долгое время имели надо мной великую власть. Став старше, я решил, что утешительная формула «нас двое» — иллюзия, детская сказка, а я уже взрослый и, конечно, абсолютно один. Но это, как вы понимаете, нельзя считать радикальным изменением позиции.

Жил я в отцовском доме примерно так: дни напролёт скрывался от своих назойливых опекунов — в библиотеке, на чердаке, в саду, за дальними холмами — словом, в одном из доброй полусотни укромных убежищ, где они не могли меня отыскать. По ходу дела учился быть невидимым, бесшумным, недосягаемым для Безмолвной Речи и прочим полезным искусствам в таком духе. Объявлялся, только когда требовалось пополнить запасы еды и непрочитанных книг или приходила охота поиграть — в смысле, как следует обескуражить, а то и помучить первого, кто под руку подвернётся. Время от времени ко мне, совершенно ошалевшему от одиночества и вседозволенности, присоединялся отец, благоухающий колдовскими зельями и речной водой, окружённый, как мне казалось, ореолом очередной великой тайны, и мы начинали куролесить вдвоём. Ещё неизвестно, кто вёл себя хуже, но счастливы были оба, это я точно помню.

Однажды, прогуливаясь в ближних холмах, я нашёл серебристого лисёнка чиффу с перебитой лапой — магистры ведают, как обитателя гор занесло в наши равнинные края. Я заинтересовался зверем, решил его вылечить, принёс домой, послал зов отцу и потребовал инструкций. К моему удивлению, отец не пришёл на помощь, как это было у нас заведено, а сослался на важные дела и велел поискать нужные заклинания в книгах — для того, дескать, они и существуют, чтобы приносить практическую пользу. Я провёл бессонную ночь, перевернул библиотеку вверх дном, но в итоге нашёл-таки нужную книжку, предназначенную для начинающих знахарей, внимательно её прочитал и более-менее успешно применил новые знания в деле. Лисёнок выздоровел и очень ко мне привязался, так что я обзавёлся новым товарищем для игр и заодно весьма эффектным спутником, чья дружба делала мне честь, поскольку в наших краях считалось, будто приручить чиффу невозможно. Но по-настоящему важно другое: в тот день я понял, что чтение нужно не только для развлечения. Читая некоторые книги, можно научиться Очень Важным Вещам, — это открытие окрылило и опьянило меня, да так, что воспитатели решили, будто я и впрямь разорил отцовский винный погреб: носился под потолком, прижимая к животу перепуганного лисёнка, орал что-то невразумительное и оглушительно хохотал, предвкушая грядущее могущество. Можно понять почему; мало кто осознает своё подлинное предназначение в столь юном возрасте. Я, собственно, так толком и не понял, что именно со мной случилось. Зато твёрдо уяснил, что нет ничего лучше, чем охотиться за знанием — превращать пустые, в сущности, слова в осмысленные, эффективные действия. И тогда же решил, что вот этим и хочу заниматься всю жизнь: рыться в книгах, выуживать оттуда чужие секреты, а потом творить чудеса. Строго говоря, именно так я теперь и живу, хотя мои пути к знанию зачастую оказывались кружными, чтобы не сказать — причудливыми.