Поцелуй с дальним прицелом

Мне просто дурно стало от всего этого.

Для восстановления душевного равновесия я мгновенно припомнила все, что знала об этой женщине. Конечно, в памяти моей задерживались только самые непристойные подробности ее жизни, известные мне от моей maman, которая одно время только тем и занималась, что собирала по крупицам сведения о своей ненавистной сопернице-разлучнице.

Само происхождение Анны было скандальным: ходили слухи, что мать ее отравила любовница мужа. Анна воспитывалась по пансионам, а из предпоследнего класса нижегородской гимназии она вылетела с громким скандалом, сбежав со своим поклонником-офицером. Ее обнаружили с ним в номере гостиницы. Отец немедля выдал ее замуж за какого-то старика, от которого она оставила себе только понравившуюся ей фамилию – Костромина, а верности ему не хранила ни дня и вела себя так, что он вскоре развелся с ней. Среди многочисленных любовников, коих она меняла как перчатки, был и тот, первый, офицер, которого она, видимо, крепко уязвила. Умела она вить веревки из мужчин – ведь даже брошенный ею муж выплачивал ей какое-то содержание и не отрекался от нее, хоть она и позорила его имя где могла и как могла. Детей у нее не было – то ли по здоровью, то ли просто ей не хотелось себя связывать. Однажды – позднее, когда наши отношения с ней стали короче (хоть и не ближе!), – я как-то спросила, почему нету детей. Она усмехнулась углом рта: она так умела усмехаться, что мороз по коже шел даже у женщин, что ж говорить о мужчинах:

– Если бы я точно знала, что родится девочка, то, может быть, и рискнула бы. А сына я не хотела. Мне всегда слишком нравились мальчики, чтобы я могла смотреть на них по-матерински!

Анне было не более двадцати, когда отец ее умер, но после него ей ничего не досталось: братья, гвардейские офицеры, при разделе наследства сестру нагло обделили, якобы недовольные ее поведением. Справедливости ради следует сказать, что это были порядочные шалопаи: приехав зимой в отцову деревню, чтобы батюшку похоронить, они так перепились, что по пути в церковь потеряли гроб на занесенных снегом дорогах.

Тем временем Анна стала заниматься литературой, и ее в обществе нижегородском – провинциальном, осторожном – стали еще меньше принимать. Она ездила в Москву, в Петербург, жила между столицами и Нижним Новгородом (несмотря ни на что, она очень любила Нижний!), вела жизнь самую богемную: она была свободная женщина, если выразиться по-французски, femme cйlibataire, фамм сэлибатэр, – «разведенка», как это потом называли в Совдепии, а в то время в России это социальное явление было еще внове, женщина, живущая сама по себе. Но как-то раз в поезде случайно познакомилась с моим отцом, который тоже ездил в Питер по делам, – ну, он и потерял голову от ее внешности, свободы, от ее невероятного обаяния, с помощью которого она, когда хотела, могла добиться всего на свете, любого мужчину с ума свести, особенно в то время…

Пока я исподлобья косилась на свою ненавистную мачеху, против воли признавая, что да, наверное, от такой женщины можно голову потерять, тем паче десять лет назад, когда она была еще моложе и ярче, Анна вдруг отшвырнула муфту, всплеснула руками и бросилась к камину с криком:

– Подгорело!

И только тут я уловила запах не просто поджаренного, а и в самом деле подгорелого мяса, о котором мы с ней обе позабыли, увлеченные разглядыванием друг дружки. По всей моей новой квартире уже плыл чад! Анна схватила полотенце, сорвала сковороду с треноги и брякнула на стол.

Боже мой, несчастное мясо! С одной стороны черное, обугленное, с другой – сырое… И мне это предстоит есть?!

Она это нарочно подстроила! Не знаю как, но нарочно! Голову мне заморочила и…

Я уставилась на Анну с такой ненавистью, что она, при всем самомнении и уверенности, что ее обаяние способно покорить даже брошенную дочь ее мужа, не могла не понять, как я на самом деле к ней отношусь. Ну что ж, она была неглупа. Думаю, в ту самую минуту она распростилась со всякой надеждой хоть как-то наладить отношения со мной. Между нами отныне установилось что-то вроде вооруженного нейтралитета, и хотя хорошее воспитание одной (мое) и врожденное, неискоренимое актерство другой (Анны) позволяли нам очень удачно втирать очки посторонним и даже отчасти отцу (все-таки мы обе любили его, каждая по-своему, конечно, и обе жалели – каждая опять-таки по своим причинам), но одурачить, к примеру, Никиту нам так и не удалось. Впрочем, он и не сомневался, что я должна ненавидеть Анну. И даже, при своей проницательности, понимал почему. Вовсе не потому, что она увела от меня отца, а потому, что я ей завидовала, отчаянно завидовала и ревновала.