Безумное танго

Не отводя взгляда от голубых неподвижных глаз, он опустил левую руку, взял громко шуршащий пакет, вынул из него что-то твердое, квадратное, на ощупь похожее на фотоальбом. Не убирая ножа от дрожащего горла, скосил глаза, начал неловко, левой рукой, переворачивать страницы, ловя взглядом жуткие позы, жуткие лица.

Отбросил альбом:

– Что это?

– Это публичный дом господина Кейвана. Я тоже попала туда, но чудом вырвалась. А все эти девушки погибли. Кейван нарочно сделал такой альбом, чтобы пугать новых своих жертв: мол, от меня не убежишь, смирись… Девушки и так были в отчаянном положении, думаю, на родине у каждой были какие-то неприятности, как у меня, каждая надеялась избавиться от них и заодно заработать.

Алёна перевела дыхание, и Рашид ощутил, как дрогнуло под его ножом ее податливое горло.

– Сегодня на Средном рынке я случайно увидела Фаину Павловну. Она подошла к одной из женщин, продававших помидоры, и та передала ей пакет с деньгами. Сказала: шесть тысяч долларов. Фаина назвала ее Бюль-Бюль Мусатовной. Разговор шел про тебя. А потом Фаина начала спрашивать, слышно ли что-нибудь из Иордании. Но твоя мать ответила, что не может дозвониться до Кейвана и узнать… надо думать, узнавать она собиралась, жива я еще там или нет! Что Надя, что я – мы обе жертвы, понимаешь? А убийцы – другие…

– Моя мать? – тупо переспросил Рашид, чувствуя, как дрожит рука от напряжения.

Словно заколдованный ее немигающим взглядом, пробормотал:

– Ты ведьма! Ты сумасшедшая ведьма! Зачем я слушаю тебя? Ты обливаешь грязью мою мать, а она хотела мне помочь, это она дала мне адрес больницы, чтобы Наде там сделали операцию, чтобы мы могли сыграть свадьбу! Зачем я тебя слушаю?

Алёна рванулась так резко, что краешек острия чиркнул по коже, оставив царапинку, которая мигом набухла кровью. Рашид думал, что лживая тварь кинется в бегство, но она не сделала ни шагу, только выхватила из кармана платок и прижала к шее.

Губы у нее тряслись так, словно с них рвались тысячи слов. Но Алёна промолчала, только из глаз вдруг хлынули слезы, и она, сгорбившись, уткнулась лицом в сгиб неловко вывернутой руки.

Рашид мгновенно обессилел при виде ее слез, при виде этого отчаянного жеста. Вот так же плакала перед ним Надя, когда он умолял ее пойти на операцию… посылал на смерть…

И мысли, словно подстегнутые раскаленным бичом, понеслись вдруг вскачь, путаясь, натыкаясь друг на друга, как если бы они были живыми, страшными существами, которые каждое мгновение меняли форму, будто предгрозовые тучи, нет, будто капли крови, растекающиеся по лезвию ножа.

За что мать платила Фаине? Не за страх ли, который та пережила в руках Рашида? Но почему Фаина не обратилась в милицию – ведь это вполне нормально, если напал хулиган, если грозил смертью? Сказать по правде, он ждал прихода милиции, а потом подумал, что Фаина просто не узнала его, не поняла, на кого заявлять.

Ого, не узнала! Даже слишком хорошо узнала, потому что позвонила именно туда, куда надо, – домой. Матери позвонила и пригрозила… Ясно, та вывернула наизнанку карманы, а ведь дома с деньгами сейчас не очень хорошо, после того как купили новые машины в отцовский гараж.

Мгновенно вспыхнула новая ненависть к Фаине, которая вдобавок ко всему еще и обирает его семью, – и погасла при догадке: а почему Фаина позвонила матери? Откуда знает телефон? И почему мать так охотно заплатила? Только ли в этом нападении Рашида дело или…

Мать? Это мать подсунула ему адрес больницы, в которой умерла Надя! Это все она устроила? Ненавидела Надю – и…

Неправда. Нет. Мать не могла!

«Могла, могла, – сказала Надя, близко, горестно заглянув в глаза Рашида. – Могла и сделала. Но ты не веришь в это и никогда не поверишь. Тебе легче невиновного человека убить, чем поверить. Ну что ж… может, ты и прав! Иначе что ж тебе самому тогда останется, как жить будешь?»

И, махнув рукой, она пошла прочь, зачем-то прижимая к горлу скомканный платок. Серая мгла медленно заволакивала ее сгорбленную фигуру.

– Надя, подожди меня! – крикнул Рашид, делая лихорадочные движения, пытаясь разогнать, разорвать эту серую мглу, словно паутину, вдруг налипшую на лицо, сковавшую все движения.

Перед глазами чуть прояснилось, и он понял: нет, это не Надя – это Алёна уходит прочь, к своему дому, прижимая платок к шее.

Алёна? Значит, это она спросила с такой горечью: «Что же тебе самому останется, как жить будешь?» И пошла прочь, как ни в чем не бывало?