Гори, венчальная свеча

– Алекс, – сонно, чуть внятно пробормотал мальчишка, и Лиза не сразу смогла продолжить, потому что помешал подкативший к горлу комок.

– У дерева боли, у травки боли, у нашего Алекса не боли. У водички боли, у цветочка боли, у нашего Алешеньки не боли. У нашего Алешеньки не боли…

После встречи с Алексом отношение ее к населению Сарепа да и ко всей немецкой нации чуть смягчилось. Однако все же она отчаянно скучала в селении, да что поделаешь…

* * *

Лиза проснулась, с трудом разомкнув вспухшие веки. Ей, кажется, снился седой беркут, которого она видела на базаре. И хищная птица ее преследовала. Кто-то грубо тряс ее за плечо.

Это была Марта, самая из реформаторских девиц старшая и самая неприязненная к гостье. Одетая в ночную кофту и чепец, из-под которого висели жидкие коски, Марта наклонилась над девушкой, и в блеклом свете занимающегося предрассветья Лиза увидела, что ее водянистые глаза полны не презрительной учтивости, как обычно, а ярой ненависти. Это искреннее проявление человеческих чувств у всегда невозмутимой Марты так изумило Лизу, что даже сон у нее пропал.

– Что такое? Что случилось?

– Надевай свой юпка, – сурово произнесла Марта. – Иди за двер. Готлиб ждет там.

Лиза соскочила с жесткой постели, торопливо плеснула в лицо и на шею воды из глиняного таза, натянула все ту же Татьянину юбку, накинула ее платок и, раздирая гребнем гриву своих пышных волос, вышла за дверь, вновь изумившись, чем она так прогневила Марту, что даже ноздри у нее раздувались.

– Что такое? – шепотом, боясь разбудить кого-нибудь, спросила она у Готлиба, стоящего на крыльце. Тот, схватив ее за локоть холодными, сухощавыми пальцами, торопливо пошел к воротам, таща Лизу за собою. Она вырвала руку, гневно сверкнув глазами, и пошла рядом, часто дыша.

Все селение Сареп было обнесено земляным валом чуть выше человеческого роста. Сие укрепление имело бойницы для ружей, и даже пушка стояла на небольшой площадке. Сюда-то и шел Готлиб, а за ним поспешала Лиза. И вдруг она с изумлением увидела, что кругом полно народу, как если бы все мужчины селения собрались здесь.

Она увидела и Леонтия. Он что-то торопливо говорил чернобородому плотному мужчине. Кажется, это был глава сарепского сообщества, его называли «престатель», но Лиза не знала, что сие означает, да и видела она его прежде всего лишь раз, когда Готлиб впервые привел их с Леонтием в Сареп. Престатель был невысок ростом, и долговязый Леонтий склонялся пред ним, униженно пытаясь заглянуть в лицо, а тот, не поднимая глаз, стоял с непроницаемым видом.

Что-то словно бы ударило Лизу в самое сердце, она подбежала к Леонтию и схватила его за руку. Он взглянул невидяще и вновь обратился к надменному престателю, но вдруг, словно спохватившись, повернулся к Лизе, сжал ее пальцы, и глаза его, жалобные, несчастные, наполнились слезами.

Лиза, ничего не понимая, взглянула на престателя и увидела на его лице то же выражение сдержанной ненависти, каким ее поразили Марта и Готлиб.

– Ты можешь остаться, – произнес престатель, подняв наконец на Леонтия суровые свои глаза. – Ты друг Готлиба, ты ученый человек, и мы не гоним тебя. К тому же им нужна только она одна!

Он резко дернул подбородком в сторону Лизы, и она испуганно спросила опять:

– Да что случилось? Вы про меня говорите? Кому я нужна?

– Сейчас узнаешь, – проговорил престатель и так же, как давеча Готлиб, схватив Лизу за локоть, подтолкнул ее к стене.

Она уткнулась лицом в утрамбованную землю и не сразу поняла, что надо смотреть в бойницу, да и приспособиться к этому узкому, длинному отверстию оказалось не так просто: оно было предназначено для ружейного ствола, а вовсе не для глаза.

Ей открылась степь в предрассветном полумраке. Она была полна движения! Всюду, сколько могла увидеть Лиза, пылали костры, озаряя темные фигуры вооруженных копьями и саблями людей, пеших и всадников. Ржали кони, звенела сбруя. Люди переходили с места на место, собирались группами; и никак невозможно было понять, сколько же их.

И только одна фигура оставалась недвижимой – всадник на гнедом коне. Что-то в его осанке показалось Лизе знакомым. Она долго вглядывалась в него, пока вдруг не ахнула, не отпрянула в испуге. Это опять, опять был он, тот самый калмык, хозяин седого беркута! И в этой неподвижности его было пугающее, непоколебимое упорство человека, готового ждать сколько угодно или свершить что угодно во имя исполнения своей воли.