Гори, венчальная свеча

Невозмутимым остался один Эльбек. Он неторопливо подхватил бессильно простертую, ничего не понимающую и ничего не чувствующую Лизу, перебросил ее поперек седла и вскочил-взлетел на коня сам. Замер, стоя на стременах, и с ликующим, мальчишеским визгом ринулся в вольную степь.

Грубое насилие, которому он ее подверг, не оставило губительного следа в ее душе, затемненной внезапно обрушившимися на нее страшными событиями. Она почти не помнила, что он делал с нею.

Беспамятство спасло ее.

Сама не зная как, Лиза поняла, что прежде всего должна сейчас думать о себе, ибо Леонтий уже принадлежит прошлому, которое невозможно вернуть… и невозможно изменить. И меньше всего ей хотелось задумываться о человеке, который ради нескольких часов обладания незнакомой женщиной собирает под стенами крепости целое войско. Эльбек был страшен и непостижим, как молния, что вспыхивает внезапно в небесах – и поражает одного из десяти неосторожных, непостижим, как моровая язва, как Божья кара! Лиза и не пыталась понять смысла его поступков. Вот увидел ее, добыл для себя, изнасиловал, бросил… Шквал кошмаров! Она просто пыталась выжить среди этого шквала.

Она не знала, что Эльбек завалился спать надолго. Думала, отлучился по нужде, по каким-то иным своим заботам, непостижимым и чуждым ей. Она знала лишь, что должна оказаться как можно дальше от него.

Измученные ноги ломило, и Лиза села, где стояла, а потом легла навзничь. Но ее напугало сухое шуршание под головой. Она привстала, сбросила юбку и, расстелив ее, легла вновь, умудрившись еще и прикрыться кое-как от легкого ветерка. И тотчас уснула. Будто утонула.

Утром ее разбудило солнце. О нет! Разве это было солнце, этот хищно разверстый зев, пышущий пламенем прямо в глаза? Этот жидкий огонь, льющийся с высоты?

Боже мой, сентябрь в низовьях Волги, в безводной степи!.. Это ад.

Она брела понурясь. Стоило поднять голову и взглянуть в даль, как раскаленную степь застилало колеблющееся марево; все струилось перед глазами; потом начинали мелькать черные точки; голову разламывало. Лиза спешила вновь опустить глаза, ведь и вблизи, и вдали степь была все та же, все одна и та же: ровная, лишь чуть-чуть волнистая, бледно-золотая от никнущей, выжженной солнцем травы, с малыми яминами, холодно, мертво поблескивающими под солнцем то тут, то там солонцами.

Ветер дул.

Солнце пылало.

Трава шелестела.

Ну а Лиза шла.

Ей мерещилось, что голова наполнена огнем, жидким, тяжелым, и все уже сгорело в этом пламени. Все мысли и даже боль. Осталось только одно: «Нет. Я не упаду. Я буду идти».

Она все же упала. Но отчаянное упрямство и жадность к жизни привели ее, как раненого зверя, к заброшенному худуку, степному копаному колодцу.

Лиза лежала, приникнув лицом к иссохшей земле, руки ее не в силах были раскопать худук, добраться до воды, но она была счастлива уже тем, что слышит ее дыхание. Обычный человек не услышал бы ничего, но ее ухо, обостренное близостью смерти, улавливало живые голоса в земной толще. Это была колыбельная песнь степи. Голоса сладостные, чарующие… О, уж и не нужно ничего. Только бы слушать их, слушать…

Она уснула. И это был смертный сон.

* * *

О, Хонгор знал, что такое соляная степь и как она умеет высасывать из человека жизненные силы и душу! Многие мужчины находили в ней свой конец. Разве выдержать женщине? Тем более русской, не калмычке. Она была одета по-русски, и сама, и вся одежда ее покрылись пылью и белой сухой солью. Лежала, раскинув иссохшие руки; скрюченные пальцы впивались в землю.

Ну что же, пусть будет мирным и спокойным путь этой страдалицы к подножию трона русского Эрлик-Номин-хана. Как бы там его ни звали, пусть он смилуется над ее прегрешениями и не определит ей злых мучений в потустороннем мире!

Хонгор спешился, отвязал бортху с остатками воды и маленькую деревянную лопатку, без которой, он знал, не отрыть колодца. Путь по степи еще долгий. Нужно и Алтана напоить, и самому напиться, и запас пополнить. Но раньше всего надо схоронить странницу.

Он приблизился к мертвой, преклонил колени и осторожно перевернул тело.

Очевидно, она умерла совсем недавно и еще не закоченела. Волосы ее были до того пропитаны солью, что торчали, словно иглы дикобраза. Темные веки запали, щеки ввалились, губы покрылись растрескавшейся коростой. Щеки обожжены; на лице застыли не мука, не боль, а странное упрямство. Брови так стиснуты, словно, и умирая, она пыталась заставить себя жить!..