76  

* * *

Серебристый дым струился за окном. Луна стояла высоко и сияла так ярко, что звезды вовсе погасли, и даже чернота небес как бы отдалилась, сделалась недосягаемой взору: кругом царствовало только сияние луны. Вершины деревьев чудились все нарочно высеребренными, и каждый листок виден был отдельно и дрожал в струях легкого ветерка. Внизу заросли огромного сада казались сплошной черной массой, сливавшейся с ночью, и эта самосветная, серебристая, зубчатая река трепетной листвы, как бы парившая во тьме, была чем-то невероятным, воздушным, сказочным.

Недавно распустившиеся деревья источали нежный и свежий аромат; уже расцвели первые мелкие розы, и. вглядевшись в благоуханную тьму сада, Гвидо различил их бледные промельки: как звезды, которые затмевала луна.

Ему вдруг почудилось, будто стоит он на краю бездны; небо и земля на мгновение поменялись местами, го лова закружилась… Гвидо схватился за подоконник, что бы не упасть, и, едва держась на ногах, отошел от окна, вернулся на свое твердое ложе, томимый не то глупым. мимолетным страхом, не то красотой, раздирающей ему сердце. Красотой мира, к которому он не принадлежал.

Нигде и никогда он не чувствовал себя таким одиноким и чужим, как в этом городе, где некогда родился на свет. Слишком земной, слишком живой была красота Венеции — вот в чем дело.

Ночь накрыла округу, но Гвидо. внутренним взором видел гордых, могучих коней Святого Марко, сверкающих позолотой, слышал — или ему казалось? — как гиганты на башне Часов своими молотками вызванивают чугунную песню. Он мысленно читал эту поэму с бесчисленными, вечными красотами, которые постигаешь не сразу… поэма называлась «Венеция, королева Адриатики», и с первых же строк ее на глаза Гвидо навернулись слезы.

Он сел, стараясь восстановить дыхание и унять эти детские слезы, стыдясь перед самим собой необъяснимой слабости, ужасаясь мысли, что впереди ночь, а на сон-спаситель, кажется, нет никакой надежды.

И вдруг он понял, что уже не один в келье.

14. Истязание святого Гвидо

Луна застыла прямо против окна, и Гвидо подумал, что, наверное, она собрала свое серебро со всех листьев, и облаков, и крыш, и цветов, чтобы изваять из него фигуру женщины, стоящей в полосе лунного луча, как если бы она проникла в комнату вместе с этим лучом — через окно.

Тело ее сверкало, и это сверкание было ее единственной одеждой. В первое мгновение нагота не смутила Гвидо — ведь и античные статуи явлены миру обнаженными, — но тут серебряное изваяние шевельнулось, и он понял, что это живое существо.

Гвидо отступил на шаг и коснулся края своего ложа. Прикосновение к этой жесткой, немилостивой поверхности придало ему бодрости. Теперь бы еще найти силы поднять руку, осенить себя крестным знамением — и видение исчезнет. Вот странно — никогда тщательно хранимое целомудрие не доставляло ему никакого беспокойства, вялая дремота души и тела была, пожалуй, единственным, за что он мог благодарить судьбу, особенно когда видел, какие бесы терзают его собратьев в монастырях. Он не шарахался с зажмуренными глазами и воздетыми перстами от красивых женских лиц — он видел в них такую же радость, как в цветах, сиянии звезд, — но не мечтал обладать женщиной. Никогда не мечтал, даже из любопытства. Очевидно, это видение попало в его келью по ошибке, оно вызвано чьими-то чужими горячечными мечтами… может быть, обнаженную красавицу вообразил Джироламо? А может быть, все проще, подумал Гвидо, и эта догадка заставила его усмехнуться. Может быть. Джироламо был прав в своих предположениях, и Цецилия Феррари оказалась не столь умна, как представлял себе Гвидо? Неужели она все же послала одну из своих красоток к папскому посланнику, а девушка просто перепутала кельи?

— Вы не туда попали, дитя мое, — сказал он самым отеческим тоном, на который только был способен, — тот, кто вам нужен, — за стенкой, в другой келье.

И, не успев договорить, он ужаснулся: да неужели у нее хватит ума послушаться и пойти к Джироламо?! Нет. не потому встревожился Гвидо, что все старания Цецилии умилостивить папского посланника напрасны: получив свое от девушки, Джироламо использует ее как оружие против Цецилии. Бог с ней, с этой отъявленной греховодницей. Но ее посланница… Такая юная, такая прекрасная…

Все возмутилось в нем при мысли, что жирные короткопалые руки Джироламо будут тискать это серебряное тело, а его ненасытная кабанья плоть осквернит со вершенную красоту.

  76  
×
×