Государева невеста

– Плакальщица? – предположил Александр Данилыч.

– Нет, не то! Рождается у вогулов дитятко – она его принимает, именем нарекает, с роженицей – по-ихнему, по-туземному, родившая баба нечистая, должна в шалаше, хоть бы и на морозе, неделю сидеть! – так вот, она с роженицей в том шалаше сидит, песни ей поет.

– Повитуха! – догадался Меншиков.

– Подымай выше! Я сам видел – сам, вот крест святой! – как она из охотника, который невзначай напоролся на самострел и уже дух испускал, выманила черную тень – это его болезнь была – и ее изгнала, а охотник с той же минуты пошел на поправку.

– Знахарка! – протянул Меншиков.

– Да!

Боровский перевел дыхание и с видимым удовольствием ожидал новых вопросов, однако Александр Данилыч молчал, задумчиво глядя на крылечко своей халупы, где появилась Маша и, сторонясь брата с сестрой, присела на ступенечку: печальная тень, отдаленное напоминание о той сверкающей красавице, которой некогда молодой русский царь надел на палец перстень с бриллиантом… чтобы вскорости и отобрать.

Взыграло ретивое у Меншикова! Он любил свою дочь, однако не знал о ней ничегошеньки, а потому был совершенно уверен, будто Маша на глазах чахнет от позора и невзгод, от тоски по былому великолепию и блистательной жизни, которая в одночасье рассыпалась в прах. За сына и младшую дочь он не так опасался: злость иногда – лучший пособник выживанию. А это равнодушное смирение… чудилось, Машина душа, жизнь, сердце все же утонули там, в Волге, а им досталось вытащить из воды лишь некую оболочку, обреченную вскоре истаять, ибо не в силах она влачиться по земле, не понукаемая живым, трепетным биением крови.

– Знахарка… – повторил он безотчетно, и встревоженный голос Боровского наконец-то пробился сквозь оцепенение его задумчивости:

– Александр Данилыч! Вы о чем, сударь?

– Государь-воевода! – пылко схватил его за руку очнувшийся Меншиков. – Дочь мою видели? С некоторых пор она… вредоватая ^[61] сделалась, будто порченая. Сгубили ее грехи мои, а сие мне несносно. Бог, может быть, простит мне еще один грех, коли я за спасением жизни дочери обращусь к этой вашей… идоломолице. Не судите – поймите меня, ваша милость. Подскажите, где отыскать сию шаманку-знахарку!

Он с трепетом воззрился на воеводу, полагая увидеть в его лице осуждение, однако Боровский глядел обескураженно:

– Где найти? Да бог ведает! Она мне не сказывается. Живет в тайге, иногда ходит по их вогульским селениям, пауль называемым. А порою с оленями бегает.

– С оленями? Как? Стада пасет, что ли? – не понял Меншиков.

На лице Боровского отобразилось истинное страдание:

– Да не знаю я, клянусь Христом-богом, не знаю! Какой из нее пастух – баба! Однако же слухи такие ходят: бегает, мол, с оленями.

– Не понимаю ничего, – пробормотал Александр Данилыч. – Вот с этими?

Он ткнул в сторону десятка оленей, смирно стоявших возле околицы (изба Меншиковых находилась на самой окраине Березова, за крепостной стеной). К зрелищу этих смирных, красивых животных, которые бродили по местным полянкам рядом с коровами, новосельцы уже вполне привыкли; олени были смирны, людей сторонились, по гортанному крику вогула-хозяина сбивались в стадо и шли, куда гнал пастух. Оленье молоко и мясо были здесь в заводе; Меншиковы разжились даже несколькими шкурами: застлать неровный, щелястый пол и топчаны, которые были у них вместо кроватей. Но ни разу не видел Александр Данилыч оленей беспокойными, бегущими. Может, в тундре, за тайгою, бегает с ними эта, как ее там… Меншиков только открыл рот, чтобы спросить, как вдруг слуха его достиг странный звук. Чудилось, кто-то дергает за струну, а она издает не треньканье, а протяжный, хоть и дребезжащий, воющий звук, от которого мороз вдруг пошел по коже.

– Волки? – недоверчиво пробормотал Александр Данилыч, но Боровский стиснул ему руку, побуждая молчать – лицо его горело, – и кивком указал на оленей.

Те вскинули головы, тревожно прядали чуткими ноздрями. Торопливо переступая, сбились в кучку, прижались друг к дружке теснее – и вдруг бросились врассыпную, но не скрылись в лесу, а принялись бестолково носиться по поляне, то сшибаясь друг с дружкою, то отскакивая, выбивая копытами ошметки грязи и клочья травы. Незакатное солнце блистало на их крупах, золотило рога самцов, сверкало в огромных глазах… А струна все ныла, все дребезжала, подвывая, до того возбуждая животных, что они вдруг один за другим принялись перемахивать через околицу, грозя ворваться на улочку посада. Но в самый последний миг стадо в вихре пыли, пронизанной солнцем, пронеслось мимо, совсем близ Меншикова крыльца (хозяин с воеводою чуть успели вскочить на ступеньки), и вновь перемахнуло через плетень.

---

61 Хворая, искалеченная (старин.).