Булгаков вслушивался в нестройные выкрики и вглядывался в задубевшие от ветра и солнца лица. Сказывали, Шубин был некогда отчаянно красив, но сколько ж воды с тех пор утекло!.. Разве узнаешь его?
И, перекрывая разноголосицу, Булгаков опять гаркнул:
– Виват, Елисавет! Именем императрицы Елизаветы Петровны – отзовись, лейб-прапорщик Алексей Шубин!
Люди заволновались, принялись переглядываться недоверчиво. Неужто нет среди них такого?
Булгаков смотрел, затаив дыхание. Наконец не выдержал, снова воззвал:
– Виват, Елисавет!..
И осекся. Раздвинув впереди стоявших, из задних рядов вышел седой человек. Распрямил согнутые плечи, и сразу стало видно, что некогда пролегала меж ними та самая косая сажень, которая делает человека статным и неколебимым богатырем.
– Я Алексей Шубин.
Подпоручик Семеновского полка Булгаков провел рукой по глазам.
Да, сказывали, Шубин был некогда отчаянно красив...
Бог весть, чего ждали былые любовники от этой встречи! Однако если Елизавета Петровна, сделавшись императрицею, осталась прекраснейшею из женщин, то перед нею встал преждевременно постаревший, изможденный человек с обезображенным оспою лицом...
Прошедшее вернуть оказалось невозможно. Тем более что в сердце Елизаветы Петровны давно царил другой – Алексей Разумовский, ее тайный супруг. Но почести человеку, пострадавшему лишь за свою любовь, воздали сполна. Алексея Яковлевича Шубина, вновь зачислив в Семеновский полк, произвели в генерал-поручики; наградили орденом Святого Александра Невского; пожаловали поместье – любимое императрицею богатое нижегородское село Работки, когда-то подаренное ей отцом при рождении, с прилегающими к нему деревнями; определили пенсию. Поскольку здоровье Алексея Яковлевича было окончательно подорвано каторгою, то службе и пребыванию при дворе он предпочел участь провинциального помещика.
Сюда, в Работки, он вызвал свою камчатскую жену, на которой был когда-то женат насильно, но к которой успел привязаться. С ней прибыла целая компания молоденьких и хорошеньких камчадалок, которые некоторое время после смерти супруги составляли гарем стареющего помещика, но потом были им выданы за парней соседней деревни Чечениной. Старожилы-нижегородцы рассказывали, что потом долгие годы жителей Чеченина дразнили камчадалами и у половины из них были раскосые, узкие глаза.
В Санкт-Петербург Шубин наведывался лишь несколько раз за все годы, и то инкогнито. Не хотел государыне о себе напоминать и жил вообще очень тихо... Но каждый год, в день тезоименитства императрицы, гремели пушки, нарочно для этого поставленные у ворот работкинского имения, а старый хозяин, выйдя на крыльцо, салютовал шпагою и трижды выкликал во весь голос:
– Виват, Елисавет!
Санкт-Петербург, дом английского посла Гембори,
1755 год
Дом, в котором находилось английское посольство, не видел еще приемов, равных по пышности тому, который сэр Уильям Гембори задал в честь помолвки своего племянника. Слухи об ужине, ожидавшем гостей, ходили баснословные, и русские, которые всегда не прочь пышно поесть, а также посланники других стран (строившие из себя утонченные натуры, но отличавшиеся не меньшим чревоугодием) с нетерпением ждали прибытия императрицы. После этого должны состояться танцы, а затем всех пригласят наконец-то к столу.
Атенаис Сторман – проще говоря, Афоня – ждала появления ее величества с особым чувством. Выражение плохо скрытого волнения и нетерпения на лице Никиты Афанасьевича доводило девушку до истинного исступления. Ревность кружила голову. Она то и дело нервически стискивала руки, пытаясь таким странным способом сдержать дрожь губ. Глаза ежеминутно готовы были наполниться слезами, и удерживалась от них Афоня лишь потому, что не желала привлекать к себе общее внимание. Ах, сколько раз она готова была разрыдаться, когда приседала в реверансе перед каким-нибудь русским вельможей и выслушивала, как ее рекомендует Гембори! Сначала он называл ее английское имя, потом упоминал о русских корнях – и, словно между делом, упоминал о родстве с Никитой Афанасьевичем Бекетовым. Тут глаза у его собеседников вытаращивались, словно они видели перед собой не самую обыкновенную, пусть и разряженную в пух девицу (две недели лучшие петербургские модистки трудились над бледно-зеленым – шелк цвета травяной нежности, так называлась ткань – роброном с чуть более темной нижней юбкою и оторочкою по вороту и рукавам валансьенским тускло-белым кружевом), а по меньшей мере чудо морское. Однако Афоня прекрасно понимала, что изумление сие к ней не имеет никого отношения, что изумлены гости именем Бекетова. Бегло улыбнувшись (а многие даже и на это не расщедривались!), они немедля забывали про жениха и невесту и принимались шнырять глазами по огромной посольской гостиной, выискивая Никиту Афанасьевича.