Царственная блудница

Воцарилась тишина.

Афоня с усилием открыла глаза и обнаружила, что Шубин ее рассматривает с превеликим любопытством.

– Так-так... – пробормотал он. – Вот, значит, кого мне бог поперек пути привел!

– О чем вы? – прошептала Афоня, боясь говорить громче, чтобы не вернулась тошнота.

– Как же это я сразу не смекнул, старый дурень? – бормотал Шубин, словно бы говорил сам с собой. – А ведь он же мне ясно все рассказал, кто да что, и про жениха аглицкого, и про мужика-девку, и про опалу новую...

– Кто вам это рассказал? – с усилием приподнялась на локтях Афоня. – Вы с Никитой Афанасьевичем виделись, что ли? Он был здесь? Искал меня?

В ее голосе зазвенела такая отчаянная надежда, что Шубин умолк и уставился на нее с огромным любопытством, которое, впрочем, почти сразу сменилось сочувствием:

– Да нет, милушка, не Бекетов поведал мне сие, как бы он мог тебя искать, если даже не знает, куда кинуться? Дубина эта стоеросовая, жених твой бывший, небось никакой указки ему не дал. Разве додумался бы Никита к Чулкову податься? Конечно, уверен, что ни единой сочувственной души у него во дворце не осталось, а это не так, совсем не так! Остались у него доброжелатели и среди камергеров!

– Ничего не понимаю, да и сил нет, – вяло проговорила Афоня, – но мне нужно уйти, мне нужно найти его... я так боюсь, что он ввяжется в интригу Колумбуса, а она опасна, чует мое сердце!

– Про Колумбуса мне Василий Иваныч тоже говорил, – кивнул Шубин. – Ишь, как оно все завязалось... а ведь он такой же Колумбус, как я папа римский!

Афоня смотрела непонимающе.

– Мы вот что сделаем, – решительно сказал Шубин. – Я сейчас напишу записочку да человека пошлю во дворец к Василию Иванычу. Пусть живо сюда прибудет, поскольку дело неотложное и, очень может статься, государственной важности. А ты, милушка моя, поспи, вот что ты сделай. Это все, на что ты способна сейчас. Самое малое два, а то и три часа спи и не думай ни о чем, сон тебе всякого лекарства полезней.

– Я не могу спать, мне нельзя, – выдохнула Афоня, но в глазах ее уже все померкло, и только жалобный вздох сорвался с ее губ. Веки сомкнулись – и через мгновение она уже крепко спала.

– Эхма, – изумленно сказал Шубин, глядя на ее измученное лицо. – Воистину, пути господни неисповедимы. А я-то думал, чего меня так повлекло внезапно в Питер, в сей вертеп, так повлекло, что и на месте не усидишь?! Видать, почуял беду. Может статься, и не притупилось прежнее чутье, может статься, и не напрасно прибыл я сюда, глядишь, и сгодится еще старый кавалер послужить своей Елисавет!

Взгляд в прошлое

– Ой, господи! Спасите! Спасите меня!

Истошный женский крик вспорол жаркую, душную тишину тесной опочивальни. Почти тотчас скрипнула дверь, и тьму рассеял зыбкий огонек свечи. Мягко прошуршали по деревянному полу расшлепанные старые валенки, раздался сонный мужской голос:

– Тише, лебедушка моя белая. Угомонись! Ну чего ж ты так кричишь-то, Лизонька, душенька? Тише-тише!..

Он разговаривал, будто с ребенком, и женщина, метавшаяся в своих перинах, подушках и одеялах, словно в оковах, наконец-то перестала вопить.

– Опять что-то привиделось?

– Привиделось, Васенька! – послышался дрожащий голос, перемежающийся всхлипываниями. – Будто ворвались они... с ружьями, с палашами. Вытащили меня из постели, поволокли, а там уже кандалы гремят...

– Ну как же они к тебе ворваться могли, когда я – вон он, за дверью стерегу? – рассудительно проговорил Васенька. – Ни в коем разе им мимо меня тишком не пройти, да и пропущу ли я их? Костьми лягу, а к твоей милости шагу никому чужому не дам шагнуть. Иль не знаешь?

– Знаю, – пробормотала она, всхлипывая все реже. – Знаю, а сны-то... с ними не сладишь!

– Сладишь, Лизонька! – журчал, словно ручеек, Васенькин ласковый шепот. – Со всем на свете сладишь ты. И со снами страшными, и с неприятелями своими! Глядишь, еще и посмеешься над ними, еще их самих в страх вгонишь. Ух, как затрясутся они, ух, как взмолятся! Небось все лбы отобьют, земно тебе кланяясь: смилуйся-де над нами, Елисаветушка! Ну уж ты тогда сама решишь, казнить али миловать. Одно могу сказать: еще отольются им твои слезоньки.

– Как же сладко поешь ты, Васенька! – прерывисто вздохнула женщина. – А все одно: страшно мне, маятно! Жарко натоплено, а все дрожь бьет дрожкою. Согрей меня, Васенька. А?