24  

— Зачем? Я не дамся! И отчего вы меня преступником называете? Я никакого преступления не совершал!

— Не только вы так полагаете, — согласился Огюст. — Мы тоже смотрим на это дело широко. Однако у официальных властей на сей счет свое мнение.

— Самое удачное место спорить о юриспруденции! — пробормотал Жан-Поль, брезгливо пожимаясь в своих насквозь уже промокших лосинах.

— Не отложить ли его до прибытия хотя бы на берег?

— Воля ваша, господа, но позиция у вас обоих, как бы это поточнее выразиться.., изрядно шаткая!

Он был прав в самом прямом смысле слова, ибо на Неве потихоньку поднималось волнение и с каждым мгновением лодочку покачивало все ощутимей.

— Давайте, сударь, — сказал Жан-Поль, помахивая черным шарфом, — подставляйте голову. И не станем более тратить времени на словопрения.

Поверьте, время не ждет, как любите говорить вы, русские.

Алексей смотрел затравленно. Он и сам не знал, отчего ему было так страшно дать завязать себе глаза. Неизвестность, тьма, невозможность видеть, что с ним станут делать, как будет далее разворачиваться его судьба, — вот что пугало пуще всего.

Честное слово, прикажи ему сейчас Огюст раздеться до исподнего, броситься в студеную воду и плыть саженками к берегу — он сопротивлялся бы с меньшим пылом. А дать завязать себе глаза и покорно ждать развития событий… Все возмущалось в душе нашего героя.

Слишком отчетливо осознавал он, что внезапно сделался игрушкою неких сил, которые взяли его судьбу в свои руки и забавляются ею в свое удовольствие, даже не собираясь спрашивать его, Алексея, разрешения.

Вспомнил, как нянюшка для забавы маленького барина, бывало, шивала из тряпок человечка с разрисованной головой. В голове изнутри была оставлена дырка; нянька вставляла туда указательный палец, а большой и средний помещались изнутри в тряпичное тело человечка.

С помощью этих трех пальцев он мог складывать ручонки, хлопать в ладоши, мотать головой и кивать и, говоря нарочно писклявым нянюшкиным голосом, даже был способен хватать маленького Алешку за руку.

Вот это почему-то доводило его до дрожи! Он пытался скрыть свой необъяснимый страх от няньки, стыдясь его, и, кажется, это порою удавалось. Но боже ж ты мой, как поджимался от ужаса живот, как подгибались коленки, как сохло в горле, лишь только нарисованные глаза куклы обращали на него свой косящий взгляд (рисовальщица из няньки была никакая), а мяконькие ручонки хватались за него и влекли, влекли куда-то. Это было необъяснимо, отвратительно, ужасно, это доводило Алексея до судорог!

Вот и сейчас — судьба, не заботясь о производимом впечатлении, забавлялась с ним, влекла невесть куда, заглядывала в лицо неживыми, равнодушными глазами…

— Не дамся! — твердо сказал Алексей, поворачиваясь к Огюсту и пытаясь в темноте поймать его взгляд. — Не дам глаза завязывать! Почем я знаю, что вы намерены со мной потом сделать?

— Ну да, к примеру, дать вам веслом по голове и отправить за компанию с тем русским громилою рыб кормить, — устало хихикнул Огюст.

— Ну что вы говорите глупости, сударь?! Собирайся мы поступить так, разве не могли сделать это раньше? Уверяю вас, намерения относительно вашей судьбы у нас и у…

— Ох, да будет вам вдаваться в словопрения! — простонал за спиной у Алексея Жан-Поль.

— Экий вы, сударь, неуступчивый! Неужто неведомо вам старинное изречение, латинское: “Дуцум волентем фата, нолентем трахунт”? [6]

В таком разе — не взыщите! После сих невразумительных словес позади Алексея послышалась некая возня, но не успел он обернуться поглядеть, что там происходит, как получил вроде бы не сильный, но весьма ощутимый удар по затылку, и мягким, безвольным мешком повалился в заботливо подставленные руки Огюста.

“…Трахунт, трахунт, трахунт!” — прокричал в его голове кто-то незримый: прокричал не мягким французским голосом Жан — Поля или Огюста, а почему-то ехидным баском приснопамятного господина Бесикова, — и вслед за тем все померкло в голове Алексея. Он погрузился в беспамятство, в очередной раз за эти сутки покорившись неумолимой, неотвязной, приставучей, как банный лист, судьбе.

Ноябрь 1796 года.

— Ваше высочество, князь Зубов просит принять! Рука Павла нервно дернулась, и утренний кофе выплеснулся из чашки.

Жена обратила на гусара [7] свои томные, с поволокой глаза:

— Что? Платон Александрович?!

  24  
Предыдущая страница Следующая страница
×
×