Короля играет свита

— Кроме того… я хотел бы видеть для своей прекрасной жемчужины иную, достойную оправу. Вы должны сиять при дворе, вы должны наслаждаться всеми радостями жизни, а не сидеть в заточении женою опального вельможи.

— О господи, кабы кто знал, до чего мне все это осточертело! Муж мой тратит баснословные деньги на свою коллекцию вин, словно эти упрятанные в темные бутыли алые, бордовые и желтые напитки, сладкие или кислые, шипучие либо уныло текущие, — последняя радость, коя ему осталась в жизни.

Сам же он всем баснословным винам предпочитает домашнюю вишневую наливочку. Какая скука, господи, какая тоска — моя жизнь! Глухая российская тоска, провинциальная тощища, даром что в столице живем.

Одно слово, что столица, а на деле… И кабы не вы, птица залетная, светоч души моей… Черные глаза засияли, аббат простер руки вперед, и Eudoxy порхнула в его объятия с такой легкостью, словно в ее пухленьком теле было не шесть пудов, а всего лишь два.

“Черт побери! — едва не ахнул Алексей, увидав, как руки отца Флориана жадно стиснули молодую женщину. — Так вот о какой оправе ты говорил!”

Запрокидывая голову под поцелуями, которыми темные губы аббата пятнали ее белую шею, Eudoxy разнежено шептала:

— Ты не поверишь… ты не поверишь, но этому блеску, о котором ты говоришь, всем прелестям светский жизни я предпочла бы сейчас скромное платье вдовы.

Потому что потом, через год, когда истечет срок траура, я бы снова сделалась богатой невестой, и тогда ты мог бы… мог бы…

“Ни хрена! — ошеломленно подумал наш герой. — Священника вздумала под венец повести! Ну и баба! А князя, значит, в могилу? Как бы не содеяла чего с ним, в самом-то деле… Ох, лихая баба!”

— Ты забываешь, душенька, что я повенчан со святой церковью. Наши обеты неразрешимы, — пробормотал аббат, щекоча поцелуями, обнаженные плечи молодой женщины и спускаясь к груди, с которой все ниже сползало кружево пеньюара.

— Но ведь Юлий Литта получил соизволение папы на брак с Екатериной Скавронской, а он тоже был монах, бальи Мальтийского ордена, и тоже полагал сначала, что его обеты неразрешимы, — возразила княгиня, вжимаясь в бедра священника своими так, что белые кружева пеньюара и черные складки сутаны смешались, будто были частями одного одеяния.

— Но я не бальи Литта, а ты не миллионерша Скавронская, — промурлыкал Флориан, внезапно поворачивая княгиню к себе спиной и вынуждая ее опуститься на колени. Потом он сгреб сзади полы пеньюара… и более Алексей не видел ни рыжеватой головы, ни хорошенького личика княгини Eudoxy, a видел только ее бело-розовые, пухленькие, нагие бедра да приветливую улыбку отца Флориана — совершенно как у балетных танцовщиков, к лицам которых улыбка как бы приклеивается. И, словно исполняя некие па, аббат с силой качался взад и вперед, взад и вперед…

— Ну, что? — жадно спросил Прошка, когда Алексей сполз наконец со стремянки.

— Видал? Чего видал? Было дело? Понужал он ее али нет? Крепко понужал?

— Ой, погоди, — слабо отмахнулся наш герой и припал к стене, словно не в силах более и шагу шагнуть.

— И в самом деле — ноги подгибались. Сердце колотилось как бешеное. Зажмурился, но видение не исчезало. Однако не колыханье белых и черных складок, не скотская похоть и скучающее распутство повергли его почти в беспамятство — совсем нет!

Вспомнил, как она осторожно скользнула губами по его губам, словно пробуя их на вкус или опасаясь спугнуть его этими сперва легкими, потом все более страстными прикосновениями к его языку… и как потом запрокинулось ее лицо, как странно, беспомощно дрогнули сомкнутые веки, какую власть ощутил вдруг он, какую почти божественную силу, когда она протяжно, с болью вздохнула: “О мой хороший, радость моя…” Тихий стон ее вспомнил, слившийся с его стоном…

И вонзил ногти в ладони, чтобы не вскрикнуть от боли, от безнадежности:

“Неужели никогда, неужели никогда больше не увижу ее?”

Февраль 1801 года.

История эта началась еще в январе 1798 года, когда императрица Мария Федоровна готовилась стать матерью десятого младенца. Императору Павлу представлялась в Зимнем дворце депутация петербургских старообрядцев — для выражения чувства признательности за оказываемое им покровительство.

Купец Малов преподнес императору древнюю икону Михаила-архангела в драгоценной златокованой ризе. Иногда Павел охотно вспоминал, что он все-таки православного вероисповедания, правит православной страной. Икона была поставлена в кабинете государя, а перед нею затеплена лампада.