43  

Неведомо, о чем шла речь между воеводой и его любимой дочерью, однако при следующей перемене фигур она взглянула на Димитрия чуть поласковее, и он, лишившийся из-за ее холодности дара речи, вновь обрел его.

– Панна, прекрасная панна… – забормотал Димитрий. – Моя звезда привела меня к вам; от вас зависит сделать ее счастливою.

– Ваша звезда слишком высока для такой простой девушки, как я, – с легким вздохом отвечала Марианна, однако глаза ее сверкнули таким огнем, что Димитрий рухнул на колени пред ней вопреки всем танцевальным законам.

Испугавшись, она протянула руку, чтобы поднять его, но Димитрий поднес ее унизанные перстнями пальцы к губам.

Фигуры сменились. Димитрий мешал другим танцующим; воевода похохатывал в усы; царевич принужден был подняться, оставить Марианну, перейти к Урсуле и провести ее по залу, как того требовали законы полонеза. Лицо его при этом было лицом человека, разбуженного посреди зачарованного сна.

Когда Димитрий и Марианна вновь сошлись, он опять рухнул на колени, поймал ее руку и самовольно потянул ее к губам с видом умирающего от голода и жажды одновременно.

Марианна, не привыкшая к проявлениям такой страсти у своих прежних рафинированных поклонников, слегка испугалась.

– Моя рука, – проговорила она дрожащим голосом, – слишком слаба для вашего дела. Вам нужны руки, владеющие оружием, а моя может только возноситься к небесам вместе с молитвами о вашем счастии и вашей удаче.

– О да, молитесь за меня, – пылко прошептал царевич. – Молитесь, и я посвящу вам жизнь! Только дайте мне знак, что мои слова не отталкивают вас!

Девушка отвела глаза, некоторое время танцевала с отцом, однако, когда вновь оказалась напротив Димитрия, из женской руки в мужскую скользнула записка, переданная столь стремительно и проворно, что заметили ее не более десятка лишь самых приметливых дам.

Они значительно переглянулись. Ого! Во время бала записок панне Марианне писать было негде, значит, цидулька заготовлена заранее… Можно не сомневаться, что в ней назначено свидание.

Ай да панна Мнишек! Ай да скромница! Ай да недотрога!

Впрочем, каждая из дам втихомолку полагала, что царевич стоит того, чтобы ради него поступиться кое-какими правилами приличий. Он был, бесспорно, некрасив; однако, кроме обаяния, связанного с его таинственным, трагическим прошлым и тем блистательным будущим, которое могло открыться перед ним, он обладал и другими достоинствами, и перед ними не могли устоять большинство женщин. Он был отважен, здоров, так и пылал мощным юношеским жаром, мужеством и ловкостью. Но главный соблазн был – пылкая любовь, которую он, несомненно, испытывал к дочери сендомирского воеводы. Проницательные люди могли бы увидеть, что, намеренно сводя эти два юных существа, пан Юрий Мнишек руководствуется несомненным расчетом; его дочь, по всей видимости, тешит свое пламенное, беспокойное честолюбие. Но претендент отдает ей всю свою душу!

Что и говорить, не одна из прекрасных дам и девиц возмечтала в то мгновение, чтобы именно на нее смотрели с таким жаром эти темно-голубые очи…

Танец длился, длился, но наконец и он закончился, и воевода пригласил гостей освежиться напитками и подкрепиться сластями.

Димитрий и Марианна больше не приближались друг к другу, но беспрестанно обменивались взглядами, которые говорили красноречивее всяких слов.

Они были так заняты взаимным созерцанием, а гости так увлеклись наблюдением за ними обоими, что никто не обращал внимания на Вольдемара Корецкого, который вновь появился в зале и с выражением необузданной ненависти переводил глаза с Димитрия на Марианну. Рука его тянулась к карабеле, и неведомо, чем завершился бы вечер, когда б в дверях не появился вдруг какой-то невысокий хлопец, не подошел к пану Вольдемару и не сказал ему несколько слов, после чего Корецкий торопливо вышел, бросив на прощание на Димитрия только один взгляд, в котором читалось мстительное торжество.

Апрель 1605 года, Москва, Кремлевский дворец

– Теперь идите.

Царь тяжело опустился на табурет, услужливо подставленный служителем.

– Дозволь при тебе побыть, батюшка! – умоляюще пробормотал сын Федор.

– Нет, идите, все идите! – Борис Федорович досадливо махнул рукой, и даже в неверном свете единственного оставшегося в подземелье факела стало видно, как вздрагивает его поседевшая голова, как исхудала шея, торчащая из тяжелого, шитого драгоценностями ожерелья.

  43  
×
×