Царица без трона

– Покажись нам, Тимофей, – велел в это время князь Шуйский, и из угла выбрался какой-то человек – ростом высокий, но худой, словно бы изможденный, с испитым лицом закоренелого постника. Его небольшие глаза казались двумя углями, воткнутыми под обтянутый кожей лоб. Безумие горело в них, и Романов подумал, что дорого бы дал, чтобы не взглянули однажды на него эти страшные глаза оголтелого приверженца Шуйского!

Тот пал на колени и принялся отвешивать земные поклоны, размашисто крестясь.

– Дайте принять мученический венец, православные! – хрипло, истово вскрикивал он. – Умереть за нашу православную веру дайте! Поруганья не допущу нашей веры отческой! Злой еретик со своей еретичкой по православному обряду венчался, заставил истинно верующих отдавать целованье женке-латинке!

Романов вспомнил, что этот безумец был казенный дьяк Тимофей Осипов, которого он уже встречал на сборищах у Шуйского. Осипов был известен своей истовостью и набожностью, хмельного в рот не брал. Да, что и говорить, Шуйский выбрал на роль убийцы Димитрия как раз того, кого надо было выбрать!

Романов исподтишка огляделся и увидел на лицах то, чего и ждал: оторопь и нерешительность. Безумный вид Осипова вселил в собравшихся не уверенность, а страх. Русские могут сколько угодно ругать царя, однако цареубийство есть поступок, адскими мучениями наказуемый…

Вот сейчас непременно прозвучит чей-то воодушевленный возглас, с тайной усмешкой подумал Романов. Наверняка у Шуйского все было продумано, он ожидал этого минутного замешательства и приготовился к тому, чтобы пресечь его, пока оно не разрослось и не стало опасным.

Так и вышло.

– Мы на все согласны! – с воодушевлением вскричал родственник князя Василия Ивановича, Михаил Скопин-Шуйский, государев мечник. – Мы присягаем вместе жить и умирать. Будем тебе, князь Василий Иванович, послушны: одномышленно спасем Москву от еретиков безбожных. Назначь нам день, скажи, что делать?

Романов прикусил губу. Все, слово сказано! Один Шуйский назначил другого Шуйского вождем! Теперь уж поздно противиться. Да и князь Василий Иванович словно бы воспарил над креслом своим – обратно его уже не скоро опустишь!

– Для спасения веры православной я готов принять над вами начальство, – веско сказал он. – Ступайте и соберите всех своих людей, домочадцев и холопов, чтобы были готовы. Нам все понадобятся. Ночью с пятницы на субботу пусть будут отмечены дома, где стоят поляки… Утром рано в субботу, как услышите набатный звон, пусть все бегут и кричат, что поляки хотят убить царя и думных людей, а Москву взять в свою волю; и так по всем улицам чтоб кричали. Народ услышит, бросится на поляков; а мы тем временем, как будто спасая царя, бросимся в Кремль и покончим его там. Если не удастся и мы пострадаем, то обретем себе венец мученический, непобедимый и будем жить жизнь вечную, а коли победим, то и сами спасемся, и вера христианская будет спасена в веках.

«И род Шуйских воссядет на престоле», – мысленно добавил Романов и неприметно покачал головой: а ведь еще неведомо, как все пойдет, неведомо. И мятеж может не получиться, и Шуйский может не дожить до его окончания. И вот тогда…

Он впервые пожалел, что являлся на заседания заговорщиков, соблюдая строгую тайну своего присутствия. Почти никому не ведомо, что Федор Никитич – один из вождей мятежа. Если Шуйский сковырнется в этой заварухе, которую сам же и затеял, останется только уповать на звучность и весомость имени Романовых, потому что драка за престол тогда пойдет немалая…

А впрочем, Шуйский настолько убежден в своей непобедимости, что вполне может и победить! Особенно если найдет непосредственный повод возмутить народ.

В эту минуту князь Василий Иванович резко вскинул голову и взглянул прямо в глаза своего молчаливого, сдержанного сподвижника. И по тому, как сверкнул его взор, Федор Никитич понял, что: первое – проницательный, хитромудрый Шуйский умудрился прочесть его мысли, а второе и главное – у него уже измышлен повод к народному возмущению!

Май 1606 года, Москва, дворец царя Димитрия

– Отца моего императором величали, и меня извольте так же звать!

Послы Гонсевский и Олесницкий кисло переглянулись.

Димитрий держал в руках письмо короля Сигизмунда III, начинающееся обращением: «Дорогой брат и великий князь!» Письмо имело вид крайне жалкий: оно было смято, как если бы русский царь сначала не сдержал своего гнева, а потом спохватился.