Год длиною в жизнь

Рита опрометью ринулась из комнаты на кухню, споткнулась на пороге, упала на колени, громко охнув, но все же смогла подняться и добежать до мусорного ведра прежде, чем ее вырвало.

Давно ей не было так плохо. Она корчилась, испуская надсадные стоны, беспрестанно вытирала рот кухонным полотенцем. Но от него пахло гарью, жиром, и от запаха ее выворачивало все сильнее, а она никак не могла сообразить, что нужно всего лишь отбросить полотенце. Ломило согнутую спину, а уж как ломило живот!

Он сказал: не прячься за свой живот…

Наконец, извергнув из себя, показалось, не только содержимое желудка, но и сам желудок, Рита кое-как разогнулась. Краем глаза поймала в осколке зеркала, висевшем над умывальником, свое отражение: землистое лицо, заплывшие глаза, мокрые губы…

Закрыла лицо руками, но тотчас снова скорчилась – такая боль пронзила тело. Чудилось, все нутро отрывается, вырывается из нее наружу.

– Что случилось, Рита? Да говори же, что случилось?!

Она не могла говорить, не могла стоять, не могла дышать от боли…

1966 год

…Красные герани сыпались на сцену со всех сторон, а Сашенька свой цветок бросить не успела. Никак не могла развернуть бумагу, в которую его закутала. И упустила минутку, и пропала геранька, пропала… Ее Клара отняла, воткнула в прическу, будто какая-нибудь провинциальная Кармен…

Она жалобно всхлипнула.

Ей всегда чудилось то, чего нет. Она случайно встречала Игоря, устремляла на него влюбленный взор, и чудилось, что его глаза горят ответной любовью. Она сидела в зрительном зале, и чудилось, он смотрит на нее, на нее одну. У него был талант не только актерский – у него был талант внушать любовь к себе, самую невероятную, поистине вечную любовь, когда хочется на коленях благодарить лишь за то, что он взглянул на тебя. А уж когда она смогла целовать его, обладать им… Так было, но лишь один раз, и осталась она с разбитым навеки сердцем, как множество женщин, смертных женщин, до которых один-единственный раз снизошло божество, поразило их блеском и силой – и оставило во мраке, во прахе жить только воспоминаниями.

Она доказала, что эти воспоминания, эти призраки были для нее дороже всего на свете. Вот так, у подножия памятника ее любви, и прошла жизнь.

Да нет, разве была у нее плохая жизнь? Всякое в жизни случалось, плохое и хорошее. И рождение дочки… И не забыть, как однажды она вошла в свой двор, а там в песочнице возится маленький такой мальчишечка и смотрит на нее черными глазами, так похожими на те – любимые, незабываемые, незабытые…

Ну вот, опять. Так оно и выходит, что счастьем ее жизни были только любовь к этому мужчине – и любовь к детям. К Оле, к Георгию, к Веруньке. В любви к ним воскресала она, исстрадавшаяся женщина, похоронившая свое сердце на Петропавловском кладбище. В любви к детям оживала! Но они выросли. Им больше не нужны ни она, ни ее забота. Зачем тогда жить?

Может быть, кабы сейчас было у нее еще дитя малое, которое можно было любить и беречь…

– Игорь… Где Игорь?

Ольга, сидевшая около постели умирающей матери, бессильно прижала руки к груди. Который уже раз она зовет его, только его и зовет. Всплеснулась ревность – та ревность, которая всегда, всю жизнь дремала на самом дне души. Только его любила мама всю жизнь – его и в последние минуты зовет. А дочь? А внуки что же? С Игорем-то своим она скоро встретится, чтобы не разлучаться уже никогда, а они, те, что остаются, разве с ними она не хочет проститься?

– Олечка, позови Игоря… Георгия позови…

Дочь так и вскинулась. О Господи, да как же она могла забыть, что мама часто называла этим именем Георгия?!

Выметнулась в соседнюю комнату, где прикорнул на диване сын. Ночь провел около постели умирающей, под утро Ольга сменила его, он забылся, но даже раздеваться не стал, только разулся – и приказал будить немедленно, если что.

Вскочил – сна ни в одном глазу. Только боль.

Ольга посмотрела на осунувшееся лицо сына – и вздохнула. Ох и год у них минувший выдался, ох и год… За жизнь иной столько страданий не испытает, сколько Георгию выпало за это время испытать. И новый год настал – в той же боли, и нет ей конца…

– Баба Саша, это я. Баба Саша, ты меня звала?

Он взял в ладони узкую бледную руку, согрел. Рука чудилась невесомой. Александра Константиновна и всегда-то была худенькая, а накануне смерти стала вовсе как девочка. И, как ни странно, лицом помолодела. Вот только бледная, такая бледная, что губы черными казались. Ольга, напуганная этой бледностью, накрыла Александру Константиновну розовым покрывалом. Теперь мягкий отсвет лежал на ее лице, и смотреть на нее было не так мучительно. А уж когда она открывала глаза, чудилось, сердце свое открывала.