Князь сердца моего

Мамка быстро перекрестилась и вновь взялась за одевание Анжель. А та не знала, чему более удивляться: изысканности белья и редкостной красоте темно-синего бархатного платья и меховых полусапожек из тонкой кожи, в которые обряжала ее мамушка, или той истовой нежности, которая звучала в ее голосе, когда она рассказывала о своем барине.

– Это не тут было, а в имении княжьем родовом, на Орловщине: здесь просто угодья их охотничьи. Барыня наша была женщина жалостливая, сама только что родила. Вот она и взяла меня в кормилицы, чтоб тоску мою утишить. Я бабенка крепкая, грудастая была, что буренка, – выкормила моего ненаглядного Никитушку! – Она вдруг осеклась, прихлопнула рот ладонью. – Ох, что ж я рот раззявила, болтушка неболтанная! Князь мне ведь не велел имя свое выказывать – пусть, мол, она сама меня вспомнит!

Анжель так вздрогнула, что мамушка от неожиданности выронила ее недоплетенную косу, и золотистый тяжелый жгут больно ударил Анжель по спине. Вчерашнее наваждение начиналось снова!

– Да успокойся ты! – сказала Матрена Тимофеевна. – Ишь, побелела: лица на тебе нет! Забудь, что слышала, я просто невзначай обмолвилась. Это ваши с барином дела – вы с ним сами и объясняйтесь!

И она сопроводила ее в маленькую столовую, где уже сидел в одиночестве барин.

* * *

При виде его Анжель замерла, а он вскочил с такой стремительностью, будто готов был перескочить через стол к ней, однако суровый взор Матрены Тимофеевны пригвоздил его к месту, заставил пробормотать сдавленным голосом какие-то общие слова о погоде и самочувствии и снова сесть.

Кушанья были хоть куда! Анжель охотно отдала должное всякому блюду, однако, бросив невзначай взгляд в окно, увидела, что солнце уже в зените. Похоже, они с русским барином совместили завтрак с обедом... И краска смущения залила щеки Анжель при воспоминании о том, почему это произошло.

– Приношу вам свои извинения, мадам, – глухо проговорил в это время молодой князь, не отрывая взора от серебряного ножа. – Видите ли, я принял вас за одну свою давнюю знакомую... Было время, когда сердце мое принадлежало ей всецело. Казалось, и она от меня без ума, а на самом деле безбожно обманывала меня для одного вертопраха, чье имя более напоминало прозвище обезьяны. С ним она и сбежала впоследствии. Жаль, что я не успел для нее застрелиться! – усмехнулся он, и Анжель едва сдержала возглас: «Какая она дура!»

Сидя напротив молодого князя, она с трудом отводила от него взор. Более всего хотелось, забыв о приличиях, смотреть и смотреть на это худое, нервное, четко очерченное лицо со светлыми бровями вразлет и по первому его зову хотелось броситься в его объятия, и уже навсегда. Но он не делал этого знака, он не звал ее более – напротив, говорил о том, как виноват, как жаждет прощения, каждым своим словом воздвигая между собою и Анжель неприступную преграду.

Сердце ее защемило от обиды. Какую же власть мгновенно приобрел над нею этот русский дикарь – и почему? Что уж в нем такого особенного, кроме эротической изобретательности? Хорош собою, конечно, богат, знатен, однако все это чужое, враждебное. Просто одиночество, неприкаянность, тяготы пути сыграли свою пагубную роль. Почуяла тепло, бесприютная собачонка, и решила согреться у чужого огня? И, желая спасти хотя бы жалкие остатки гордости и самолюбия, она с невиннейшим видом спросила:

– А как Варвара? Еще спит?

Он поперхнулся, взглянув на Анжель беспомощно, изумленный враждебностью ее тона, а она не унималась:

– Вы ее вчера тоже в покое оставили или после меня еще развлекались с нею, пока и она не рухнула без чувств?

Собственный голос показался ей чужим и сварливым. Теперь уже и Матрена Тимофеевна воззрилась на нее удивленно, однако она и барин тут же понимающе переглянулись, и Анжель догадалась почему: ведь в ее голосе прозвучала лютая ревность. Ох, какой позор! Она с пренебрежительным видом отвернулась к окну, словно все, что ее занимало в это мгновение, – встревоженное карканье стаи ворон, долетевшее издалека, и невзначай поймала взором мелькнувшее на лице пригожего лакея выражение неприкрытой ненависти.

Лакей тут же отвернулся, сделав вид, что уронил салфетку, однако Анжель хватило этого краткого мига, чтобы смекнуть: не одна она в этой комнате ревнует! Можно пари держать, что этот румяный красавец – кавалер Варвары, осведомлен о ее страсти к барину. И как он только терпит такое поругание своих чувств, почему не отомстит обоим? И, вновь испугавшись той необъяснимой власти, которую, непонятно как, получил над ней этот князь, сказала высокомерно: