Большая телега

Наскоро отрепетировав роль стареющего романтического мальчика Славы, я набрал код Екатеринбурга, а потом Галкин домашний номер, я до сих пор помню его наизусть, среди ночи разбуди — отбарабаню без запинки. Больше всего я теперь боялся, что номер изменился, но нет, он остался прежним, после третьего гудка трубку сняла Тамара Алексеевна, я сразу узнал ее голос, еще бы не узнать, у меня от него голова всегда болеть начинала. И сейчас сразу же разболелась, удовольствовавшись одним-единственным «алло». Надо же, столько лет прошло, от меня тогдашнего ничего не осталось, и от того типа, который пришел ему на смену, тоже, и от следующего — ничего, кроме этой дурацкой реакции организма на голос бывшей тещи. Поразительно.

Я действовал по плану, представился Славой, принялся объяснять, что я Галин бывший одноклассник, но тут Тамара Алексеевна спросила: «Какой Гали?» — и я с трудом подавил в себе желание закричать.

— Ну как же, вашей дочки, — промямлил я, а услышав в ответ: «Вы ошиблись номером, молодой человек, у меня нет никакой дочки», все-таки сорвался на крик: — Что, что с ней случилось?!

В тот миг я был уверен, я, можно сказать, знал, что Галка умерла и явилась ко мне с того света как-то упросив небесных стражей о последнем свидании, потому и сбежала, не оставив телефона, а я-то, дурак, о пустяках беспокоился: вдруг у нее муж и дети…

— Да ничего не случилось, — раздраженно ответила женщина на том конце провода. — У меня нет никакой дочки, а значит, и случиться ничего не могло. Внимательней номер набирать надо.

Я положил трубку на рычаг, закурил и долго потом сидел, уставившись в окно.

— Но она же была! — наконец сказал я вслух. — Вчера была. И десять лет назад, и вообще всегда. Хорошая такая. Была же!

Я бросился в ванную — так и есть, моя рубашка до сих пор лежит в корзине для белья, немного мятая, с закатанными рукавами, а я никогда не закатываю рукава, даже летом, в жару, нет у меня такой привычки.

— Ну вот, — сказал я, прижимая рубашку к груди. — Ну вот! Все-таки была. Я же помню.

Говорил и, страшно признаться, сам себе не верил.

Когда возраст подходит к сорока, многие люди, я знаю, начинают задумываться о Боге. Чем ближе смерть, тем желательней его наличие хоть в каком-нибудь виде, так что вера становится важнейшим из искусств. Мне оно никогда не давалось — то есть, пока я не задумываюсь, все более-менее в порядке, я почти знаю, что Бог где-то там присутствует, далекий и невнятный, скорее равнодушный к моей персоне, чем дружественный, но уж — какой есть. Однако стоит хорошенько поразмыслить, и сразу ясно, что наличие даже такого Бога — мягко говоря, спорный вопрос.

Словом, осознанно верить я не умею, всегда такой был. А тут вдруг оказалось, что существование Галки — тоже вопрос веры, и рубашка с закатанными рукавами станет мне вместо Туринской плащаницы. Сомнительное доказательство, чего уж там, но других у меня нет, даже штампа в паспорте не осталось, я его с тех пор два раза менял, еще и сам, дурак, на лапу давал, чтобы никаких следов брака и развода, мне тогда казалось, так будет лучше. Оплачено — получите, и теперь у меня нет ничего кроме воспоминаний, мятой рубашки и веры, в которой я совсем не крепок, а вокруг, как назло, одни атеисты — нет, говорят, у тебя никакой жены и не было никогда, вон даже Галкина родная мать утверждает, будто у нее нет дочери, одна надежда, что просто свихнулась злющая тетка на старости лет. А что ж, Альцгеймер, или как там оно называется?.. Но даже эта спасительная версия требовала от меня слепой веры — проверить-то я не мог.

И тогда я решил — ладно, веры у меня нет и взяться ей неоткуда. Но я могу действовать так, словно она есть. Поехать в этот чертов Ротенбург, нарисовать эти чертовы мосты, вернуться с картинкой и посмотреть, что будет. Тем более паспорт уже в консульстве, и билет заказан, и отель забронирован, глупо было бы останавливаться на полпути.

Улетал я, ощущая себя полным идиотом, охотником за, прости господи, Святым Граалем, одно утешение — я, по крайней мере, точно знаю, что должен делать. По пунктам. Даже время отправления утренней электрички из Бремена в Ротенбург до сих пор помню: 11:18. Хоть в этом полная ясность, поэтому вопросы «а зачем», «что это даст» и «ты действительно думаешь, что она вернется за картинкой», можно отложить на потом. Я сказал, на потом!

Усилием воли я перевел мыслительный процесс на самую низкую мощность, сэкономленную энергию употребил на отключение любимой программы «покупка вискаря в дьюти-фри» — куда сейчас, и без того башню рвет со страшной силой — и потом уж действовал безупречно, как прекрасный, на совесть отлаженный автомат. Прилетел в Дюссельдорф, сел в поезд, приехал в Бремен, прошелся до отеля, который оказался в десяти минутах пешей ходьбы от вокзала, принял душ, уснул, оглушив себя снотворным, и только утром за завтраком понял, что не взял с собой не то что холст с красками, но даже завалящий какой-нибудь блокнот и карандаш. Надо же. Что картинку рисовать еду, помнил даже во сне, а что без соответствующих инструментов и материалов этого не сделаешь, как-то не сообразил. Художник, блин. Великий маэстро. Я в восхищении.