Возлюбленная Казановы

Елизавета чуть улыбнулась, силясь вызвать в душе признательность к кузине мужа за такую бесцеремонную заботу о них… Скоро ей пришлось горькими слезами оплакивать свое заблуждение.

* * *

Ночь, проведенная в Нижнем Новгороде, была для Елизаветы мучительной. Постоялый двор, где расположились путешественники, находился неподалеку от Строгановской церкви. Наверху, на высоком откосе, мерцал под луной всеми своими пятью куполами такой щемяще-знакомый Ильинский храм, где в церковных книгах двухлетней давности осталась запись о сочетании браком князя Алексея Измайлова с девицею Елизаветой Елагиной. После внезапной смерти Неонилы Федоровны они были так потрясены, что даже сообразительный Николка Бутурлин только пригрозил попу молчать: никому в голову не пришло, что память об этом венчании сохранится не только в их раненых душах.

Впрочем, теперь это не имело значения ни для Алексея, след которого затерялся где-то в далеких южных морях, ни для самой Елизаветы, повенчанной с другим. Изо всех сил она убеждала себя, что тайный брак с Алексеем был позорной ошибкою, за которую оба заплатили достаточно дорого; и вообще, она была не властна в судьбе своей. Все же именно здесь, в Нижнем, при виде такого живого, такого реального напоминания о былом, как Ильинская церковь, Елизавета вдруг ощутила себя презренною изменницей, для коей любая кара справедлива.

Она была так поглощена своими ночными терзаниями, что, резко повернувшись на кровати, вдруг спохватилась, не потревожила ли Анну Яковлевну, с которой ей пришлось делить сегодня постель. Валерьян, сославшись на недомогание, спросил себе отдельную комнату. Но велика же была задумчивость Елизаветы, коли она и не приметила, как Анна исчезла!

Елизавета привстала, огляделась при свече. Комната пуста. Вся одежда Анны лежала на табуретке, но хозяйки нигде не было.

Ну мало ли куда она могла податься! По нужде вышла или прохладиться. Елизавета раскинулась поудобнее в постели, слишком узкой для двоих, и не заметила, как уснула. Да столь крепко, что и не проснулась, когда вернулась Анна; только подвинулась, ощутив прикосновение ее горячего, как огонь, тела.

Утром Валерьян выглядел вполне здоровым. Однако занемогла Анна Яковлевна. Видать, простудилась, бегая неодетая студеной ночью бог весть где. Охала, ахала за завтраком, причитала, усаживаясь в зимнюю двухместную карету, поставленную на полозья, с любавинским уже кучером, крепостным Лавром… Вещи перегрузили на телегу, и она ушла вперед. Лакею Северьяну со Степанидою предстояло проделать трехчасовой путь, стоя на запятках кареты. Она была так тесна и набита баулами Анны Яковлевны, с коими та не пожелала расстаться, что граф с женою и кузиною там едва разместились.

Но чуть остался позади Нижний (Елизавета, припав к окну, высматривала знакомые места, от волнения ничего не видя; только вдруг почудилась женщина, схожая с покойною Неонилой Федоровной, и страхом обдало, будто кипятком), как Анна Яковлевна уже вовсе расклеилась и умирающим голосом выразила пожелание лечь.

Чтобы она легла, третий пассажир должен был покинуть карету, иначе не развернуть откидного сиденья. Елизавета уже успела мысленно пожалеть Строилова, которому предстояло теперь или пересесть на облучок, или стать на запятки рядом с прислугою, но тут Анна Яковлевна, залившись слезами, простонала:

– Умоляю, Валерьян, не покидай меня! Я больше не могу выносить присутствия этой… каторжной! От нее так и разит тюремной баландою!

Елизавета обмерла. Даже не чудовищное оскорбление поразило ее, а нелепость выпада. Ночью Анна Яковлевна безропотно спала с ней в одной кровати, а тут…

– Тс-с! – прошипел граф. – Ты мне обещала, кузина! Об этом знать никто не должен, ты поняла?!

– Ох, поняла! – плаксиво вымолвила Анна Яковлевна. – И все же, пусть она уйдет, пусть уйдет! Мне от нее дурно…

У нее началась настоящая истерика, и не успела Елизавета опомниться, как уже стояла меж Северьяном и Степанидою, изумленными едва ли не пуще нее, на запятках быстро едущей кареты.

Морозы на исходе февраля еще бывают значительные. Такой денек выдался, к несчастью, и теперь. Ветер бил в лицо, вынуждая сгибаться в три погибели, чтобы укрыться от его свирепости. Руки, вцепившиеся в верхушку кареты, застыли; Елизавета их почти не чуяла. Ужас овладел всем существом ее; потрясение от равнодушной жестокости мужа было таким, что она не смогла ни плакать, ни сопротивляться ему.