Возлюбленная Казановы

– Нас теперь только четверо, – сказала она с печальным спокойствием. – И осталось единственное: немедленно вернуться в Россию. Я не верю, что больше чтят того, кто в отдалении. Нет, их просто забывают.

– Бог весть, что ждет там, ваше высочество, – начал было Фальконе, но властный жест Августы остановил его.

– Нерешительностью и осторожностью я сыта по горло! Более ничего не желаю знать, кроме воли государыни, выраженной ею самолично.

Лиза вскинула глаза, и Августа поняла ее.

– Если императрица не пожелает дать аудиенцию своей подданной, то мать не откажется увидеть свою дочь. А я… я готова склониться пред нею и смиренно принять всякую участь, коя мне будет ею уготована: трон или монастырь, славу или забвение. Но только в России! Ежели оставит при дворе, повелев, как и прежде, не открывать тайны рождения моего, приму и сие, сделавшись покорною служанкою императрицы, а затем, – голос ее чуть дрогнул, – затем и нового государя.

– Не опасаетесь ли вы гнева императрицы за самовольство? – осторожно осведомился Фальконе, но встретил огненный взор Августы.

– Мне бояться гнева императрицы? Я не только дочь ей, но и внучка великого Петра! Верить стану, что решения государыни на благо России принимаются, поэтому повторяю: всякую участь благодарно приму, даже и плаху!

Лиза слушала ее, опустив глаза и до боли сплетя дрожащие пальцы, чтобы скрыть волнение, охватившее все ее существо.

Она могла прежде считать Августу доброю подругою, оставаться дружна с нею и впредь, грустить и смеяться с нею, негодовать на нее и быть благодарной, меняться с нею платьями, возбуждать ее ревность, разделять с нею опасности или почести – и все же никогда теперь не избавиться Лизе от понимания, что не только рождены они с Августою в разных слоях общества, но и принадлежат к разным мирам по умственному и духовному строю, по предназначению своему и путям, коими идут к его исполнению; к разным, разным мирам, как если бы стояли они на противоположных берегах быстротекущей реки жизни, лишь изредка и ненадолго встречаясь на перекинутом меж ними шатком мосточке. И грустно, бесконечно грустно было ей оттого, что никогда не подняться ей на те нравственные высоты, с коих никогда не спускалась Августа, и весь клубящийся, противоречивый строй душевных сил Лизы чужд Августе так же, как прекрасной, светлой, сияющей утренней звезде чуждо ее зыбкое отражение в темной мути придорожного бочажка. И вдруг с острою тоскою вспомнила Лиза ту бесшабашную гордость, ту благородную дерзость, которые поддерживали ее под огнем злого допроса Бетора, и она поняла, что душу заложила бы, чтобы еще хоть раз побывать Августою – возвышенной, величавой, царственной!..

Она с трудом воротилась из дебрей своих мечтаний, чтобы увидеть, как Фальконе покорно склоняет голову, услышать его почтительное:

– Воля ваша, государыня!

Итак, решение было – ехать в Россию.

* * *

Но решить оказалось еще мало. Фальконе занялся добыванием выездных бумаг. Дело осложнилось тем, что документов надобно было три: на выезд Фальконе и двух его племянниц из Папской республики, на выезд греческой княгини Петриди со свитою и русской княгини Дараган со свитою тоже, для передвижения по Швейцарии, Франции, Германии и Польше. Могла случиться погоня, и ее надо было во что бы то ни стало сбить со следа. Обращаться приходилось к разным не очень надежным людям, представляющим закулисные стороны государственной машины. Щедрые взятки давались одна за другой, но проволочек и препятствий не становилось меньше; Фальконе ежедневно возвращался домой злой и усталый, бормоча:

– Это не город, а средоточие всех пороков!

Миновал февраль, потом и половина марта, прежде чем Фальконе раздобыл только одну проездную: на имя княгини Дараган и ее горничной.

Это было совсем не то, что требовалось, и напрасное ожидание превратило нервы Августы в до предела натянутые струны. Сознание, что она впустую тратит время в безделье, упуская благоприятную возможность для разрешения своей судьбы; что ее мать, измученная тяжелой болезнью (слухи подтвердили злые слова мессира Бетора), в любой миг может умереть, не оставив дочери даже последнего благословения, не говоря уже о престоле, сделало Августу подобием мрачной тени, бесшумно скользящей по вилле или по саду, избегая всех домашних, не замечая дивной картины стремительно наступающей весны.

Страшное напряжение поселилось на вилле Роза. Это постоянное ожидание, казалось Лизе, способно свести с ума кого угодно, даже самого стойкого из них – Фальконе.