Русские инородные сказки 2

— Значит, как? — звякнув медалью, в меру игриво спросил медведь.

— Да кто его теперь знает… — немного погодя ответил ишак. — Ума не приложу теперь, как. Вчера вроде все ясно было. Теперь — не знаю.

— Случилось что? — спросил медведь, звякнув орденом.

— Случилось… — тихо ответил ишак-подполковник. И с надеждой посмотрел в зеркало, словно желая увидеть там себя завтрашнего, идущего по Тверской в просторном двубортном костюме с ладной ослицей под руку и двумя маленькими ишачками в матросских костюмчиках. Вдруг он поднялся и, обойдя медведя, в упор уставился на Пятачка.

— Аллес, падла, — без какой-либо интонации сказал ишак, отведя руки назад и глядя Пятачку прямо в глаза. — Вот и капут, сука.

Мочевой пузырь Пятачка был уже пуст. Поэтому его тело среагировало лишь несколькими крупными каплями, упавшими на воротник кителя из зажмуренных глаз. Умирать Пятачку приходилось впервые. И он не хотел участвовать в своей смерти.

— Товарищ подполковник, неужели… — прощелкала сухим клювом сова. Шепотом, словно что-то боясь спугнуть.

— Выведешь из расположения и отпустишь, — по-прежнему без какой-либо интонации сказал ишак, но уже медведю. — И гармошку ему отдай. Не за ней мы сюда пришли.

— Това…щ…подп… — у медведя затряслись губы. Выронив откуда-то гармошку, он поднес лапы к покрасневшей вмиг морде.

— Такое дело… — мучительно выдавливая слова, произнес ишак. — Радоваться бы надо. А я… А мы… Тяжело.

И он на негнущихся ногах вышел. Лишь уже на пороге найдя в себе силы подытожить свой визит одним-единственным, нежданным и долгожданным коротким словом.

— Победа!

МЕДВЕДЬ И СВИНЬЯ

— Грамотеев бы перевешал всех! Погоны бы надел и ходил бы вешал! На столбах бы вешал и на деревьях! И на проводах бы тоже вешал! — неласково говорил Пятачок, силясь прочитать короткое-прекороткое слово, написанное кем-то на его двери. Дверь была новая, а слово старое, и, умей Пятачок читать, он бы с легкостью мог, если бы его попросили, указать выраженный этим словом предмет на любом мужчине.

Из мусорного бака поднялась голова заспанного медведя.

— Чего орешь, краснопузый? — спросил Винни-Пух, нашаривая стоящие возле бака сапоги. Пятачок поджал губы. Слова алкоголика задели его за живое. Но, что правда, то правда — от неумеренных занятий физкультурой румянец сполз с его щек на живот и там прочно обосновался. Зато прыгнуть Пятачок теперь мог аж на двадцать пять метров вверх и на триста локтей в сторону. Окрестные свиньи из молодых просто молились на Пятачка.

• — Вот и утро. Дождь закапал.
• Да, уж я вчерася попил!
• И во рту такая кака,
• Какой нету даже в попе!

— продекламировал Винни-Пух и вывалился из бака с надетыми как попало сапогами. Он харкнул в рассевшегося на бревне голубя и похрустел плечами. Пора было идти бить кому-нибудь морду.

— Картошка и молоко на столе, — неприязненно сказал Пятачок. Пора было идти на службу, становиться к пульту и дергать за ручку до одури, до обморока. Пятачок работал аналитиком в управлении ассенизации, но одновременно отвечал за синхронный слив в семи гостиницах города. Деньги давались тяжело, а бурый плюшевый сожитель пропивал две трети. А бурый плюшевый процокал подкованными каблуками к печальному краснопузому и положил ему на плечо мохнатую лапу с прилипшими к ней окурками. Прошла секунда, и Пятачок сомлел. Собственно говоря, раз и навсегда он сомлел год назад, когда Винни-Пух вдруг заявился к нему ночью с цветами и, жарко дыша, принялся целовать в самые неожиданные места. Жизнь у Пятачка с тех пор пошла совсем не так, как изначально определила ему природа, он стал лукавить в письмах к матери, забросил бесшабашные пляски в веселых компаниях и сквернословил все реже. В его думах и чаяниях больше не было ничего, кроме физкультуры и красномордого плюшевого медведя, сидеть на коленях которого было так уютно, и чья простецкая ласка в иные минуты доводила впечатлительного поросенка до сладострастного битья пятаком о дужку кровати.

Пятачок поправил на голове косынку и вздохнул.

— Ладно. Пойду. Не шали тут сильно. На постель в сапогах не лезь.

Не поднимая глаз, он шагнул из-под мускулистой руки к воротам. Резко развернулся и бросился обратно в объятия, которые были уже наготове — полтора на полтора в блестящих хромовых сапогах.