Прогулки по чужим ночам

Он бурчит себе под нос, и я понимаю, что он привык разговаривать сам с собой, а сейчас у него есть слушатели. Он что-то смешивает в банках, ванночках, наливает растворы, священнодействует, и видно: эта мастерская — все, что у него осталось. И он цепляется за нее, пытаясь удержать, чтобы чувствовать себя живым. Он слишком стар, чтобы начинать все сначала, приспосабливаться к новым условиям. Да и не хочет он приспосабливаться, а здесь, среди своих приборов, он чувствует себя уютно, боится новой и безжалостной жизни, которая подступает все ближе к порогу его ателье.

Этого старика просто выбросили из жизни, как хлам, а он не согласен. И я думаю о том, как по-разному живут люди. Вот Климковские — ушли, и ни одна душа их добрым словом не вспомнит. Они зря прожили свою жизнь и уничтожили десятки чужих. Может, они родились, чтобы творить зло? Но были же они когда-то детьми — и Ольга, и Василий, прижимались доверчиво к маминым ладоням, играли в мяч, смеялись... Кто извратил их души? Или они оказались более восприимчивы ко всему злому? Вот этот старый фотограф не утратил с годами доброты, от него веет теплом, и рядом с ним уютно сидеть в его пыльной мастерской. И наш Старик — скольких детей он поставил на ноги, скольким заронил в души свет? Почему же так по-разному живут люди? Не знаю.

— Если хотите, можете посмотреть альбомы. Я много лет собирал и складывал сюда лучшие снимки. А теперь... Вот умру — и выбросят их на свалку. Посмотрите, если хотите. Правда, там только портреты. Знаете, меня никогда не интересовали пейзажи, ни в живописи, ни в фотографии, а только люди — их лица, характеры. Да-да, характеры, я много видел, давно живу и научился понимать характер человека по его лицу, по тому, как человек держится, — и умею передать это в фотографии. Правда, теперь это никому не нужно.

Ему жалко, что некому передать свое мастерство. Ему жаль свои работы, он вложил в них душу, но этим снимкам осталось жить ровно столько, сколько проживет он сам. Осколки чужого прошлого никому не нужны.

— Вот послевоенные снимки. — Он кладет перед нами большой альбом. — Я только начал здесь работать, когда вернулись из эвакуации. Отец меня учил, вместе работали. Вы не поверите, но я многих людей из этих альбомов помню. Нет, я не знал их, но вот закрою глаза — и вижу, как они входят, как заказывают фото, даже запах помню. Позже я уже не так остро все воспринимал, но первые лет десять... Вот, прошу вас, если есть интерес.

— Конечно, мы с удовольствием посмотрим.

Это словно вернуться на семьдесят лет назад. Будто пленку кинопроектора отмотали, и на нас смотрят люди — женщины в праздничных платьях или девушки из ближайших сел, в платках и стареньких кофточках, вот пара — он в гимнастерке, она — в еще довоенном платьице, неведомо как сохраненном «на выход». И туфельки разбитые, заплатанные. А вот семья, несколько человек, а это...

Это — черноволосая женщина с правильными чертами лица и глазами, как на иконах Богоматери — темными, грустными и покорными. А рядом — холеный красавец, немного старше, его черные кудри тщательно уложены, он хорош, да, очень хорош собой — но что-то в его лице есть неприятное, хищное. А женщина... нет, не может быть. Вот стоит дата — 1957 год. Это не Люба Климковская, но лицо... Ну, сколько таких лиц можно встретить?

— Скажите, а вот эта пара — их вы помните?

Старик внимательно смотрит на фото, потом переводит на меня взгляд.

— Почему они вас заинтересовали?

— Ну, не знаю... Как-то не подходят они друг другу. Она кажется тихой, милой женщиной, а он неприятный, злой, что ли...

— Вы тоже умеете читать по лицам! Редкий дар в наше время. А эту пару я не только помню, но и знавал их когда-то. Если вам интересно, могу рассказать.

— Расскажите.

— Странно. Собственно, история невеселая. Женщина на снимке — это Оксана Вольская, моя одноклассница. Когда началась война, мы едва семилетку закончили. Моя семья сразу эвакуировалась на Урал, там у мамы жила сестра, вот к ней мы и поехали. А Оксанкина мать была какая-то странная — безразличная ко всему, знаете, из тех людей, что живут — лишь бы скоротать день до вечера. О детях она никогда не заботилась — а было их не то пятеро, не то шестеро, и все от разных мужчин. Оксанка младшая, и единственная девочка, остальные — сыновья. Старших забрали на войну, а Оксана осталась с матерью. Что там было при оккупации, я не знаю, но говорили люди, что мать Оксаны работала в комендатуре — полы там мыла, что ли, — чтобы прокормиться, надо полагать. Ну а как наши вернулись, ее арестовали, и Оксану тоже арестовали, хотя какая в том ее вина, ей тринадцать лет было, что она могла сделать? Старшие братья, кто вернулся, сразу открестились и от матери, и от сестры, да и разъехались в разные стороны, чтобы, значит, анкет себе не портить, а Оксану где-то держали, но потом она вернулась, снова поселилась в своем доме — и пошла работать на фабрику, жила тихо, незаметно, да и люди понимали, что ни в чем она не виновата, потому не трогали ее. Она и сама сторонилась всех, ни в клуб, никуда не ходила, работала на фабрике игрушек и все.