«Маньяк» не смог, очевидно, выдержать предложенный темп. Начал отставать. Теперь их разделял почти целый квартал. Разрыв увеличивался с каждым шагом. Казалось бы, можно уже перевести дух, но ошалевший дух не желал переводиться, сволочь такая.
– Он может выследить, где мы живем.
– Может.
– Что будем делать?
– Надо свернуть и спрятаться во дворе.
– А если найдет?
– Не найдет.
– Захочет – найдет… Надо ментам его сдать.
– Бред.
– Не бред. Вон менты стоят. Скажем, что этот хмырь за нами уже час гоняется. Пока они с ним разберутся, мы будем дома.
– Нельзя человека ментам сдавать.
– Иногда все можно. Сейчас – как раз такой случай.
– Не…
– Хочешь завтра утром встретить его в подъезде?
– Не хочу.
– Ну и…
– Ладно.
Он прибег к помощи работников правопорядка второй раз в жизни. Первый опыт такого рода он пережил в возрасте пяти лет, когда семья переехала в новую квартиру, и маленький исследователь новых ландшафтов заблудился в лабиринтах неизученных улиц. Тогда он попросил «дяденьку милицанера» отвести его домой, и все завершилось благополучно, можно сказать, идиллически. Последующие встречи с милицией были куда менее благостны (то волосы длинные, то сережка в ухе, то «почему не работаешь?» – и прочий мудизм). Однако сейчас, когда вымышленная опасность дышала в затылок, он предпочел воспользоваться опытом пятилетнего мальчика, которого выручил однажды добрый милиционер. Добежал до ярко-желтого «бобика», почти волоча не поспевающую за ним подружку, и взмолился о помощи.
Менты оказались вполне доброжелательные. Прониклись, посочувствовали. Даже документов не потребовали. Обещали «разобраться». Посоветовали отправляться домой и не шляться по ночам, а спать «как нормальные люди». Все как положено. Задушевная беседа отняла полминуты, не больше. Преследователь едва маячил где-то вдалеке. Оставалось надеяться, что охранники правопорядка сдержат обещание и «разберутся». Если они хотя бы паспорт у него потребуют, дело, можно сказать, в шляпе: дом-то вот он, совсем рядом, до угла добежать, свернуть, а потом всего каких-то полтора квартала останется.
Добежали. На третий этаж неслись, перепрыгивая через ступеньку, ключи доставали трясущимися руками, на лету. В замок попали с пятой попытки. Запирались долго и суетливо: верхний замок, нижний замок, цепочка, щеколда… не работает, дрянь такая. Ржавая совсем. Однако, обламывая ногти, задвинули и щеколду. Обессиленные, рухнули на ковер. Переглянулись. В глазах немой вопрос: «А чего мы испугались-то?» Ответ существовал, но формулировке не поддавался.
Ну и ладно.
Спать они легли на удивление рано, еще до рассвета: вымотались.
– Мы больше не пойдем туда, да? – спрашивает она, прижимая к себе его руку, как ребенок плюшевого медвежонка: нежно, но и беспардонно, не заботясь об удобстве обласканного предмета.
– На Гоголя? Конечно, не пойдем. Все, это больше не наше место, – меланхолично откликается он, стараясь облегчить существование угнетенной конечности.
– Жалко, – бормочет она. Руку не отдает: без теплой этой игрушки страшно сейчас оставаться в красноватой темноте, обступающей всякого, кто решится смежить веки. – А город?
– Что – «город»?
– Это еще наш город? Или уже тоже не наш?
– Не знаю. Завтра выйдем на улицу и поймем.
– И что мы будем делать, если?.. Уедем?
– Может быть. Посмотрим. Я сейчас не понимаю ничего.
– Я тоже… Вот, слушай, знаешь, что надо? Надо сочинить историю об этом маньяке. Придумать, зачем он за нами ходил. Придумать и записать. Он станет просто героем истории, а герой истории уже не опасен.
– Разве?
– Ну да, – авторитетно подтверждает она, словно бы всю жизнь только и занималась, что обезвреживала опасных преступников, превращая их в литературные персонажи.
50. Вьяса
Вьяса стал великим отшельником…
Скинув куртку, я засомневался: а вернули ли мне документы давешние менты? Я так старался произвести на них благоприятное впечатление, что на прочие вещи уже внимания не хватило. Как поговорили – помню; как ушел – помню; как посылал про себя беззлобные матюки в адрес перепугавшейся парочки – тоже помню, а вот участвовал ли паспорт в церемонии счастливого избавления меня от бдительно-карательных органов – непонятно…
Священный документ был на своем месте, во внутреннем кармане. Я машинально открыл его, дабы убедиться, что помещенная там фотография все так же нелепо ушаста и остроноса, как прежде. Из паспорта выскользнул обрывок линованной бумаги. Записка? С какой стати? Не было у меня до сих пор такой дурацкой привычки: переписку приватную в документах хранить.