Распахни врата полуночи

– В таком случае ты остаешься без дома и фабрики. И тебе придется принять это, – припечатал отец. Его голос хоть и звучал строго, но лицо выдавало внутреннюю борьбу: ведь он практически выгонял любимого сына, отказывался от него. Не такого конца хотел Луис, не такого! Но… Рамон не привык к самостоятельности. Помыкается, поскитается да и вернется в родительский дом, прощения попросит.

– Луис! – бросилась теперь уже к мужу мать.

– А тебе я запрещаю помогать ему! Категорически! Говорит, что уже не мальчишка, так пусть и учится обеспечивать себе жизнь, как мужчина!

Рамон развернулся и вышел. Больше у него не было родителей и дома. У него остались лишь Ана Мария и старая нянька.

Дом няньки стоял в том же поселке, что и семьи Сербера, напротив фабрики. Муж Пепы давно умер, своих детей не было, поэтому жила старуха одна.

– Пепа, прошу тебя только приютить нас на первое время…

– Оставайтесь столько, сколько вам будет нужно, – тихо сказала старая нянька, разводя сухие руки будто для того, чтобы окинуть гостеприимным жестом жилье, но на самом деле, чтобы принять в объятия своего мальчика, столкнувшегося с первой серьезной проблемой.

И Рамон бросился к ней, прижал к себе крепко-крепко старую женщину и, уже не сдерживая слез, прошептал:

– Спасибо… мама.

II

Вчерашняя песня вплелась не только в мои мысли, она доверчиво втерлась в сны и извратила их до абсурда. Такого предательства от песни, понравившейся мне с первых нот, я не ожидала. Будто обнаружила, что аромат очаровавшего меня своей красотой цветка ядовит.

Вначале я долго балансировала между сном и реальностью, то погружаясь в рваную, расползающуюся, словно полуистлевшая ветошь, дрему, то резко выныривая из нее. Меня лихорадило, но не от простуды, а от непонятного нервного возбуждения. А когда я уснула, вновь попала в знакомый кошмар: я шла по территории уснувшей навсегда фабрики, но даже не замечала, что забрела в такое безлюдное место, подчиняясь зову голоса, который заворожил меня накануне. И я следовала за ним, не ведая, что заманивает он в ловушку. Опомнилась уже в дверях какого-то цеха от отчаянного женского крика. Еще шаг – и я бы вышла на освещенный скудным светом лампочки пятачок и оказалась бы словно на подмостках. Счастье, что меня остановил этот крик, потому что развернувшаяся перед глазами сцена была ужасна. Я увидела скрюченное на грязном бетонном полу тело, из-под которого разливалась темная лужа, чуть поодаль – стоявшую на коленях темноволосую женщину, прятавшую лицо в ладонях. И невысокого мужчину с ножом в руке, замеревшего над незнакомкой. Никого из этой троицы я не смогла разглядеть подробно, но в памяти зафиксировался нож – обычный кухонный, используемый для разделки мяса, с длинным прямым лезвием с симметрично заостренным с обеих сторон кончиком, с толстой рукояткой из светлого дерева и тремя «заклепками», удерживающими лезвие. Нож как нож, но он внушил мне такой ужас, что я, глядя на капающую с его лезвия кровь, застыла, не в силах пошевелиться. «Беги! Беги, пока тебя не заметили!» – кричал здравый смысл, а я не могла отвести взгляда от окровавленного ножа.

Меня очень вовремя разбудило сердитое шипение Дуси. Я вынырнула из кошмара, будто из затягивающего омута, вспотевшая, тяжело дышащая, с ощущением тяжести и холода в груди. Смена антуража оказалась такой резкой – вот я еще стояла в дверях фабричного цеха, а уже через мгновение перенеслась в собственную комнату, – что мне понадобилось какое-то время для того, чтобы осознать, где я и почему здесь нахожусь.

– Сон… Слава богу, сон! – тихо воскликнула я, прикладывая руку к груди, где лихорадочно колотилось сердце. И, вспомнив о разбудившей меня кошке, огляделась, ища ее взглядом.

Комнату слабо освещал сероватый предутренний свет, пробивающийся сквозь неплотные шторы. Уже можно было разглядеть детали обстановки: шкаф, стоявший в самом дальнем, хуже всего освещенном углу, стол у окна с компьютером и факсом. Вытянув шею, я заглянула в старое кресло, высматривая в нем кошку, но ее там не оказалось.

– Дуся? – позвала я любимицу.

И вновь услышала сердитое шипение. Странно, моя кошка была очень ласковой и миролюбивой. Редко, когда она шипела, разве что на ветеринара, сделавшего ей прививку, да на Костю. Мужчин Дуся недолюбливала, видимо, из-за того, что все еще таила обиду на ветеринара, а заодно и на всех человеческих особей его пола.