Книга русских инородных сказок

Черпожэ на рынке все продавали — апельсины, бананы, картошку и даже фрукт помело. Им ли не знать.

Подошел Полежаев к одному, говорит, купи бубена.

Черножэ в ответ: «Пошел, — говорит, — дед, а то в бубен могу приложить».

Тогда Полежаев к цыганам пошел. Цыганам, ясное дело, бубены нужны — играть и петь. Цыганы без этого не могут.

Цыганы тут же близко водку и золото продавали. Подошел к ним Полежаев. Почем, говорит, цыганы, бубены?

Цыганы смеются. Давай, говорят, погадаем сперва.

Погадали. Вышло Полежаеву богату быть и по казенной дорожке с какой-то дамой идти. Не понял Полежаев ничего, но приятно.

А бубен, говорит, как же?

А бубена, говорят цыганы, нам не надо. Это те, что в Москве, с бубенами. У нас вот, говорят, водка и золото. Не надо ли?

Золота Полежаеву не надо было, а водки купил зачем-то, и к ней у черножэ фрукт помело.

* * *

Дома Полежаев обнаружил, что нету у него кошелька, часов и пояска, что на куртке сзади был прицеплен. Выругался, но к цыганам возвращаться не стал. Выпил водку с горя, съел фрукт помело, стало Полежаеву плохо, чуть не помер. Блевал. Черта видел. Черт сидел на шкапе и смотрел, грустно качая жидовскою мордой. Словно говорил: «Эх, Полежаев ты, Полежаев! И на хрена тебе этот бубен!»

Утром проснулся Полежаев чуть жив, да не сам, а милиция разбудила.

— Вы, — говорит, — объявление о продаже бубена давали?

Полежаев напугался:

— Я, — говорит.

— А где оно?

— Кто?

— Да бубен.

— А вон на холодильнике лежит.

Посмотрела милиция на бубена, повертела, побрякала.

— А кроме бубена, — говорит, — ничего не находили?

— Ничего. А что?

— А из дома культуры вафельной фабрики инструменты украли. Бас-балалайку, три домры, металлофон и баян.

— А при чем же здесь бубен? — спрашивает Полежаев.

— Бубен ни при чем, — говорит милиция, — но для порядку надо проверить. Мало ли.

И ушла.

Остался Полежаев опять один с бубеном. Черта на шкапе, и того нет, только кожура от фрукта помело на столе валяется.

Пошел опять в редакцию. Дай, думает, попрошу за бубена сто рублей, и ладно. Не березовские небось, нам сто рублей — и то деньги. Взял на всякий случай бубена в сумку — вдруг что. А редакция говорит:

— Поздно, товарищ. Мы теперь только объявления сексуального характера печатаем. У вас которого характера?

— У меня бубена продать.

— Бубена нам неинтересно, — говорит редакция. — Вот если бы у вас была женщина надувная или там гей-видео.

— А вам самим бубена не надо? — говорит Полежаев. — Им когда нежишься, можно по заднице хлопать, оно вроде как сексуальное тоже.

Прогнали Полежаева из редакции.

* * *

Запаршивел Полежаев, заскучал. Опять к цыганам сходил, опять черта видел. Черт теперь не со шкапа, а из телевизора смотрел. То про Хаттаба говорил, то про Буша, а то про поддержку отечественного автопрома. Один раз из-за черта вроде Путин проглянул, да тут же исчез.

С чертом не так скучно было. Полежаев ему на бубене играл, черт, бывало, пел. Зычно так, с душой. «У нее глаза — два брильянта в три карата». Полежаев раз заплакал даже, больно красиво было. Потом в просветлении взял словарь, посмотрел — маленькие какие-то глаза получаются. Оно и то — черт ведь.

Сволочь.

Цыгане Полежаева узнавать уже стали. Поясок от куртки вернули, не надо, говорят.

А однажды проснулся Полежаев, видит, а бубена нету.

В шкапе смотрел, в холодильнике, под диваном и в туалетной комнате — нигде нету бубена.

И умер.

А потому это смерть его приходила.

Максим Кононенко

ДЫМ

Все, конечно, делали вид, что ничего не происходит, пока этот парень в утренних новостях не сказал, что с набережной Москва-реки уже не видно башен Кремля. Ну, не видно и не видно — мало ли чего не видно. У меня вот под окнами тоже было видно только школу. Больше ничего. Школа, а за ней — серый туман. Дым.

Я допивал свой утренний кофе, смотрел в окно, как несчастные школьники бегают стометровку, кашляя и отплевываясь от дыма, и в это время тот парень сказал по телевизору про Кремль.

«Ничего удивительного, — подумал я. — В таком дыму еще и не то потеряется». Дым над Москвой стоял уже месяц с лишним, но в последние три дня все стало значительно хуже, чем даже в семьдесят втором году. Но виду не подавали, нет. Подумаешь, торф тлеет на осушенных болотах. Подумаешь, лесные пожары. Леса много, весь не сгорит. В Америке и похуже бывало.