Он иногда торгует лицом на вторых ролях третьесортных сериалов.
Его театр давно погорел, а он остался. Да.
Когда он приходит, я понимаю — этот театр начнется с вешалки. Ну, в смысле — его появление для меня — чистая вешалка.
Он драматичен в каждом жесте, но я вижу — одним глазком он наблюдает за реакцией зала.
Зал, в лице меня, от безнадеги рукоплещет и думает о том, что скорей бы этот спектакль закончился. Спектакль у нас всегда один и тот же.
Он раздевается, идет в комнату и сразу падает на кровать.
Он говорит:
— О, иди же ко мне, моя дорогая!
Дорогая, в лице меня, отвечает, что надо бы сначала в душ.
— Ах, как ты меня мучаешь! — трагично восклицает он. И плетется в ванную. Из ванной он выходит, картинно подергивая жирком, который, по его глубокому убеждению, выглядит как хорошо прокачанные мышцы.
Он смотрит на меня призывно, с гордостью. Я думаю, что лишь бы не заржать.
Он бросается на кровать и говорит:
— Смотри! Ну правда, он красавец?
Из чахлых кустиков выглядывает тощенький и мелкий, но уже восставший одноглазый змей.
В детстве меня учили, что врать нехорошо. Детство кончилось.
Я закатываю глаза и говорю:
— Мммм! Просто красавец!
— Оооо! — расцветает он на своей сцене. — Оооо, иди же ко мне!
И начинается второй акт.
Почему-то он любит на боку. Он лежит, неритмично подергиваясь, и долбит меня шепотом в самое ухо:
— Ну что, детка? Ну? Ну? Что? Тебя же так никто не драл, да? Ну скажи честно! Никтооо! Ааа! Даа! Даа! Ты будешь меня помнить! Дааа!
После секса он любит поговорить о вечном.
Почему не уходит сразу — я понимаю. Он искренне уверен, что недотраханное время надо хотя бы досидеть.
Поскольку на все про все уходит минут пятнадцать, остальные сорок пять — страдает мой мозг.
Он бросается в кресло, картинно подпирает голову рукой, прикрывает глаза, трет виски и долго-долго рассказывает, какой он творческий, но непонятый этими серыми, серыми, серыми людьми…
Как его утомила, ах, как же его утомила эта бессмысленная жизнь!
И ко мне он пришел, потому что все ему приелось — жена настолько неотразима, что тошно, любовница настолько развратна, что он тупо устал, и ему хочется просто обычного траха на стороне от незнакомой женщины, которая будет относиться к нему как к простому мужчине, а не сдувать с него пылинки, как с божества.
Я не осмеливаюсь напомнить ему про нестыковки — то он непонят, то божество…
В конце драматического монолога он говорит мне:
— Ах, да что ты можешь в этом понимать! Чтооо?
Я молча сижу в зале.
Он делает из меня отбивную. Я намекнула ему как-то недвусмысленно, что моя работа — секс, и пусть бы он оставил мои мозги в покое. Но он настолько увлечен собой, что, по-моему, и не заметил.
Он пришел ко мне вот уже в четвертый раз. После третьего я записала его в телефоне — «Мудозвон».
И просто не брала трубку. Он позвонил с другого телефона, и я его не узнала по голосу.
В этот раз я, по старинной народной примете, помыла за ним полы.
Авось поможет.
Колл-центр
Мужчины вообще, бывает, звонят странные.
Я иногда чувствую себя оператором колл-центра по оказанию скорой сексуальной и не очень помощи всем окрестным дрочерам и просто говорунам.
Итак, пожалуй, немного о видах:
Govorun Vulgaris
Drocher Vulgaris
Ну, то есть говорун обыкновенный, и дрочер. Обыкновенный же.
— Здравствуйте. Я вашу анкету нашел на ***. А скажите, это ваши там фото? Ваши, да? Точно ваши? А вы красивая!
И кладет трубку.
Чего звонил — вопрос. Наверное, не с кем было поделиться впечатлением. Но за комплимент — спасибо.
— Здравствуй. Я анкету твою нашел. Это ты там на фото, да? Мммм, хорошая какая. А сисечки у тебя упругие? А размерчик какой? О, как хорошо. Я как раз такую хотел. Ну хорошо, ладно, как-нибудь заеду.
Кстати, просто любопытствующих вообще многовато. Звонят, уточняют, говорят, что как только, так сразу… и все.
Наверное, как в басне про лису и виноград — око видит, зуб неймет.
Ну, то есть присунуть хочется, а денежек нема. Так хоть поговорить.
Или вот тоже: