Вавилонский голландец

Сказать, что воздух полон соли и йода, что скоблит глотку, как аэрозоль от кашля? Сказать, что глаза болят от неизбежности горизонта, словно вся жизнь подчеркнута тонкой, чуть выгнутой линией, под которой все остальное – лишь постскриптум? Ничего не сказать.

Берем прямоугольный лист бумаги и складываем его пополам.

В детстве одним из самых страшных слов было «книгохранилище». Оно звучало почти как «бомбоубежище» и не сулило ничего хорошего.

Бабушка шаркала по коридору войлочными шлепанцами и жаловалась на жизнь кому-то несуществующему. Иногда она останавливалась посреди кухни, складывала руки лодочкой и закрывала глаза. Наверное, в эти моменты кто-то несуществующий отвечал на ее претензии. А я листала толстую детскую энциклопедию, придвинув к дивану высокий торшер на деревянной ножке, вырывала из нее листы и делала бумажные кораблики.

Страницы я вырывала не подряд, а в разных местах, чтобы не было заметно. Все равно мама завтра книгу унесет и принесет другую.

– Мама сегодня поздно будет! – говорила бабушка, заходя в комнату и вытирая руки о передник. – Вторник сегодня, она в книгохранилище.

И я представляла себе, как маму мучают и пытают угрюмые чужие люди в этом страшном хранилище, а она молчит, как Бонивур, и ни за что не заплачет.

А наутро у нее и впрямь были темные круги под глазами и очень усталая улыбка. Она справлялась у бабушки, хорошо ли я себя чувствовала накануне и что ела на ужин, и подолгу смотрела в окно.

Аккуратно подгибаем углы листа на сгибе к центру.

Как вам объяснить, что там за ночь? Там такая ночь, какую ни один телевизор не покажет. Там такая ночь, что сразу во всем мире ночь. И ничего другого не можешь представить.

И если небо затянуто густой тяжелой сетью облаков, как неводом, и звезд совсем не видно, хочется заглянуть самому себе внутрь и убедиться, что там все точно так же. Потому что везде сейчас ровно вот так.

И когда луна, словно сосок ночи, вдруг выкатится из тьмы и повиснет над самой водой, можно увидеть, как небеса вскармливают твое утро. И под тобой тихонько покачивается палуба, как огромная колыбель. И спать жалко. Потому что воздух такой, что вдыхать бы и вдыхать, приподнимаясь на цыпочки, вдыхать до хруста в ребрах, до тумана в голове, до ломоты в зубах…

Вы спрашиваете. А как объяснить?

Загибаем кверху свободные нижние края листа.

В комнате всегда было холодно (наверное, не круглый год, но сейчас это вспоминается как «всегда»). Поэтому вечером все собирались на кухне и непрестанно ругались.

В большой кухне стояло четыре плиты и четыре стола. Нам повезло: наш стол стоял у окна. Поэтому я могла делать кораблики прямо на подоконнике, из прошлогодних журналов «Смена».

Каждый раз, когда кто-то открывал холодильник, у ног возникали две соседские кошки, одна другой страшнее. Они истошно орали и бросались на дверцу, как на амбразуру.

– Да заберите вы своих тварей! – говорил сосед Карп Борисович и делал брезгливую гримасу.

– Еще неизвестно, кто здесь бoльшая тварь! – шипела тетя Майя, подхватывала кошек под мышки и уходила к себе, громко хлопая дверью.

Через минуту она выходила, торжественно пронося через кухню в уборную кошачий лоток.

Сосед презрительно фыркал и доставал из кармана папиросы.

– Карпуша, кури на лестнице, тут дети! – говорила ему бабушка, кивая в мою сторону.

Иногда по утрам на кухне обнаруживалась забытая Карпом Борисовичем книга с закладкой. Тогда я тихонько выдергивала страничку из уже прочитанной части. Такие кораблики я прятала тщательней: мало ли… Это была моя маленькая лепта в восстановление справедливости. Мне нравились кошки, и не нравился сосед.

Загибаем на противоположную сторону углы краев.

Легче всего объяснить, какая там тишина.

Тишины там нет вовсе. Вот вы не верите, а у меня и в мыслях нет соврать вам.

Бывает, что ты не слышишь рядом стоящего. Равно как и далеко стоящего. Они открывают рты, как немые рыбы, показывают что-то жестами, а ты не слышишь. Улыбаешься, разводишь руками.

Это все ветер.

Ну как я объясню вам, какой там ветер? Бывает нежный и трепетный, как юный любовник. Касается тебя и тут же теряет сознание. Бывает внезапный и наглый, как вечерний грабитель. Наскакивает со спины, и душа уходит в пятки.

А есть упрямый и суровый, что твоя совесть. Он продувает тебя насквозь, до самого сердца, и выдувает из него все подчистую. И тогда сердце становится похоже на пустую раковину моллюска. И если приложить ухо к груди, услышишь только мерный пульс волны: «Ш-ш-ш… Ш-ш-ш…»