Вавилонский голландец

– Лотос? – утвердительно спросил Александр.

– Ага! И цветет! – Анна подняла на него сияющие глаза. – Я так давно мечтала увидеть, как он цветет, а все не везло, только коробочки заставала.

– Так вот ты какой, цветок забвения! – Александр театрально раскинул руки. – Сейчас я тебя съем, чтобы забыться!

Анна осторожно прикасалась к крепким лепесткам. Словно гладила цветок по розовой щеке.

– А если понюхать, то тоже забудешь? Ну, может, не все и не навсегда… – в ее голосе звучали исследовательские нотки. Она придерживала цветок за длинный стебель. – Надо попробовать!

Анна склонилась над лотосом и старательно принюхалась. Александр решил не отставать: дурачиться так дурачиться, приблизил лицо к второму цветку. Лотос нежно пахнул индийским мылом «Лотос».

* * *

– Ты кто? – разом спросили они друг друга и рассмеялись.

– Ну вот, не сработало, – Анна изображала разочарование. Или и вправду была немножко разочарована. – Видимо, чего-то в нас не хватает.

– Интересно чего?

– А черт его знает. Любви, доверия… Мало ли чего этот цветок тут сидит себе и думает.

– Любви? Да я тебя обожаю! – Александр притянул ее к себе, быстро обнял.

– Это-то конечно! – Анна согласно закивала, осторожно высвобождаясь. – А лотос, вишь ли, собака такая, упрямится. А вот представляешь, представляешь? Два человека любят друг друга, но им что-то мешает. Что-то стоит на их пути. Что-то серьезное. Преграда.

– Рояль?

– Да ну тебя, при чем тут рояль? Может быть, мало ли, действительно что-то серьезное… – Анна замешкалась, взглянула на него, беспомощно взмахнула рукой, усмехнулась. – Впрочем, ладно, пусть будет холодильник! И они хотят все забыть, чтобы остаться совсем счастливыми. И вот тогда лотос сработает.

– А холодильник нельзя просто подвинуть?

– Ты ничего не понимаешь! Холодильник – это образ, его не подвинешь. Встал на дороге и стоит. И ни обойти его, ни объехать… – Анна вздохнула и собралась продолжать.

– How sweet! – улыбнулся Александр. – Мою радость потянуло на философию.

– Что? Нет, меня потянуло к водопадам. Пойдем отсюда, только сначала объявим этот лотос неправильным. – Анна назидательно указала на цветок. – Ты неправильный лотос, ты нас обманул. Или это мы тебя пытались обмануть. Тогда прости.

По пути от оранжереи к выходу из дворца Анна затеяла новую игру: она представляла себя хозяйкой этого дома, которая ждет гостей на бал. Александр тихо посмеивался.

* * *

Александр осторожно заглядывал за перильца кружевного мостика, нависшего над водопадами. Вода, казалось, вырывалась прямо из-под ног и падала в бездну. Он боялся высоты, но ни за что бы не решился признаться в этом Анне.

– Я ужасно боюсь высоты. Тянет туда прыгнуть. – Она без видимого страха облокотилась на перила. – Если бы я жила в этом дворце, я бы ходила по утрам с ведром по воду к водопаду. И однажды вооон там, – она показала на скользкий каменный уступ, – потеряла бы свое несчастное ведро и плакала бы. А ты бы приехал на белом коне меня спасать?

– Конечно, милая! И даже с мечом!

– Правильно отвечаешь!

Они перешли через мостик и остановились в раздумьях. К подножию водопада можно было спуститься по длинным деревянным лесенкам, вьющимся вдоль вертикальной скалистой стены. Александру было слегка не по себе.

– Как? Пойдем? – она его не торопила, просто спрашивала. – Оттуда может быть красивый вид на Реку. А на ней! Остров! Имени, как всегда, какого-то святого, но я забыла какого…

Он и сам не заметил, как согласился пойти по этим висящим над бездной легкомысленным лесенкам. Но вид действительно открывался потрясающий. В одну сторону – Река, густая и неспешная, с небольшим островом посредине. В другую – водопад. С лесенок было наконец-то видно, как он высок, действительно повыше Ниагарского. Хотя и не такой мощный, конечно. Вода падала в огромную, миллионами лет выбитую, каменную чашу, дробилась, рассыпалась пылью и переливалась тысячей радуг.

Александр много фотографировал, останавливаясь на маленьких площадках. И водопад, и Реку, и, конечно же, Анну. Ее было трудно и интересно ловить в камеру. Она была как-то трогательно нефотогенична. Обычно живое лицо, обездвиженное снимком, вдруг становилось почти уродливым: грустные, да, всегда грустные глаза и крупный нос, которого обычно как-то не было заметно. Тем интереснее было поймать особый момент и особый ракурс, которые сохраняли ее живое очарование.