Пять имен. Часть 2

Вскоре фра Габриэле Кондульмер, отличившийся в смирении и христолюбии, получил кардинальский сан и был вынужден переехать из Ассизи в Рим.

Чирриди и ее дети последовали за ним, потому что были любимы и хранимы новым кардиналом

Много лет прожили они в Риме, Чирриди праздновала осень своей зрелости, прекрасную, как знойное пшеничное поле, упоенное дождем, сыновья достигли совершеннолетия.

Долго ли, коротко ли, но случился прекрасный день, когда фра Габриэле Кондульмер был избран наместником Святого Петра на земле и в присутствии конклава кардиналов взял себе имя Евгения IV.

После сего возникла тайная непримиримая вражда между братьями.

Лодовико, брат-волк, сын капитана Агостино, понимал, что младший, Умберто рожден от Понтифика, а он сам произведен на свет под смрадной телегой во дворе откровенного мерзавца, пользовавшего его мать за кусок козьего сыра и подстилку из гнилой соломы.

В злобе Лодовико дразнил брата ханжой и богомолом и вретишником и засранцем и коровьей плюхой и огузком и сусликом и дохляком и шмокодявкой и гробом повапленным и прыщиком и матерью — келейницей, сухопарой сидодомицей, и гусенком-подтиркой и стрючком и бородавкой и отрыжкой Господа Бога.

При каждом удобном случае брат унижал и хулил брата.

Можно было подумать, что Предвечный Творец неверно распределил достоинства братьев: Умберто был набожен и безвкусен, как хлебец опреснок. Без толку намолены были стены кельи его. Вся земная утробная страсть и мужская кровотворная сила даны были старшему брату — Лодовико. Но в зависти и бессильной досаде он был ядовит и неудобоварим, как переперченная магометанская похлебка.

— Как поживаешь, единоутробный братец мой, не болят ли мозоли от коленопреклонений? Не прободели ли тебя стрелы, как святого Себастьяна? Не вырвали ли тебе титьки, как святой Олалье, не отрубили ли тебе главу, как святому Георгию? — так говорил Лодовико, прижимая брата Умберто в жирном от грязи углу молельни.

— Оставь меня, мой добрый брат — смиренно шептал Умберто, — кто дозволил тебе издеваться надо мной?

— Господь, мой брат, Господь! — рыкал в ответ брат-волк.

Лодовико мечтал о том, что когда-нибудь его, а не жалкого брата, станут считать грешным сыном самого Папы. Но сам Евгений IV, как и всякий святоша, любил кроткого и пустого духом Умберто.

Нечем было Лодовико погасить жадный огонь страстей своих — и все чаще римский сброд стал видеть его за кабацкими столами, где играли в кости. И здесь удача была немилостива к нему. Будучи человеком мрачным и цепким, Лодовико впадал в безумие за игорным столом. А Умберто был верен слащавым молебствиям и дуновению ладана.

Таким образом злосчастный Лодовико погряз в игорных долгах, не было у него даже медной монеты, чтобы заплатить шлюхе с авентинского холма.

Что ни день грешный Лодовико являлся к воротам замка Святого Ангела, поднимался по прохладным ступеням в покои Святейшего и просил лишь одного — золота.

То ему приходила фантазия говорить отчиму своему:

— Дай мне денег, ибо я хочу учредить приют для тех девиц, которые желают вернуть девственность посредством кройки и шитья.

Либо врал он, не смущаясь,

— Дай мне денег, святейший, ибо хочу я закупить все цветы персидского царства, чтобы создать из них живую женщину по рецепту чернокнижника Раймона Льюлля.

Добрый фра Габриэле, которого не испортила двурогая тиара наместника Петрова, снабжал игрока Лодовико деньгами, не спрашивая отдачи.

Донна Чирриди слезно молила тайного супруга не снабжать беспутного сына деньгами, но разве могли ее слезы очерствить доброе сердце.

И лишь молельник — Умберто укорял брата, но его увещевания падали, как зерна в сухую землю.

Укреплялась, питаясь раздорами, единоутробная вражда.

Лодовико все более мрачнел, хотя в те годы он носил еще пожалованное имя Кондульмер, и не получил еще позорного прозвища Иннаморато.

К этой диковинной семье я вернусь позднее, коли позволит мне моя дама Авентюра…

Жестокий рок и колеса любовного перводвигателя управляли и сочетали мужчин и женщин, рассекали братскую любовь, наделяли дарами соломоновыми и задавали вопросы, как чудовищный сфинкс царю Эдипу.

А многорукая статуэтка, занесшая в дом кастильца заразу, хранилась в сундуке донны Чирриди, завернутая в дорогую ткань с изображением золотых грифонов Иштар на лазорном фоне.