Путница

Копья лязгнули, скрещиваясь.

– Никого пускать не велено, – гулким басом сообщил один тсец.

– У меня важное сообщение для отца. – Тсаревич нарочно выделил последнее слово, намекая, что он не «кто-то».

– Никого пускать не велено.

Шарес уже собирался прибегнуть к крайнему средству, но тсаревичу все-таки не хотелось врываться в отцовские покои с боем. Вместо этого он всего лишь положил руку на рукоять меча – а стража сразу встрепенулась, обнажила клинки.

– Вы поднимаете оружие на своего тсаревича? – холодно уточнил Шарес, поправляя ножны и убирая руку.

– Но, ваше высочество… – Тсецы растерялись. Одно дело – броситься на второе по важности лицо тсарства по прямому приказу первого, и совсем другое – по расплывчатому «не пускать». Эдак самих потом перевешают.

Шарес воспользовался их замешательством, толкнул дверь и вошел.

И сразу понял, что никого он тут не разбудил.

В комнате горело не меньше десятка свечей. Вокруг застеленного картой стола сидели семеро – сам тсарь, Кастий и пятеро его «хорьков». Один как раз что-то докладывал, с появлением тсаревича осекшись на полуслове.

– Пошел вон, – неприязненно проскрипел тсарь, не отрывая взгляда от карты. – Я занят.

Обычно Шарес старался не связываться с отцом, когда тот пребывал в подобном настроении. Но дурацкие препирательства со стражей окончательно вывели его из себя. Чтобы его, без лучины тсаря, выгоняли с какого-то тайного совещания, как сопливого мальчишку!

– Чем?

– Не твое дело.

– С каких это пор дела тсарствия стали «не моими»? – дерзко поинтересовался Шарес, подходя к столу.

Удивленный тсарь наконец соизволил поднять голову. Кастий тоже смотрел на тсаревича, взгляд у главы «хорьков» был странный – не то настороженный, не то… одобряющий, и это придало Шаресу сил. С Кастием он не слишком ладил, но признавал ум и заслуги этого человека. Такого лучше держать в друзьях, чем в тюрьме или, пуще того, во врагах.

– С тех пор, как ты его предал, – отрезал тсарь. – Убирайся.

Шарес, будто не расслышав последнего слова, оперся о стол напротив Витора и медленно, убедительно произнес, глядя ему в глаза:

– Я люблю Ринтар не меньше тебя, отец. И никогда не сделаю ничего, что могло бы ему навредить. Тебя интересует, что было в том письме? Хорошо, я тебе расскажу.

– Это уже не имеет значения, – огорошил его Витор. – Поговорим завтра утром. Можешь пока хорошенько обдумать свое признание, чтобы оно звучало как можно покаяннее…

– Мне не в чем каяться. Я и так непростительно долго увиливал от этого разговора. – Тсаревич на миг прикрыл глаза, а затем на одном дыхании отчеканил: – Письмо было для Исенары. Я люблю ее. И хочу на ней жениться.

По невозмутимому лицу Кастия можно было заподозрить, что такая догадка у него мелькала. Но с тсарем он ею не поделился.

Витор пошатнулся, будто в него плюнули.

– На дочери врага?! Этой тощей белокосой подстилке?

– У нас мир с Саврией, – напомнил Шарес, стараясь держать себя в руках: за такие слова о любимой женщине он готов был смазать по зубам даже отцу. – По-моему, это весьма достойная…

Тсарь перебил его смехом, мелким и зловещим.

– Тебе так нужна эта девка? Жениться для этого вовсе не обязательно.

– Что?! – опешил тсаревич.

Витор хлопнул ладонью по карте и снисходительно-презрительно (надо же, как просто открывался ларчик его идиота-сына!) сообщил:

– Через несколько недель, от силы – месяц, когда наши войска возьмут Боброград, ее и так приволокут к тебе на веревке. Сможешь делать с ней, что хочешь.

– А как же мирный договор?!

– Сегодня савряне его нарушат. «И вся страна в едином порыве поднимется на священный бой…» – процитировал тсарь свою грядущую речь перед народом, составленную еще месяц назад.

– Из-за чего?!

– Из-за Хольгиного Пупа, – неожиданно сообщил Кастий, заслужив раздраженный и удивленный тсарский взгляд. – Его величество распорядился поставить там сторожевую башню.

Чтобы просчитать последствия подобного хода, у Шареса ушло не больше четверти щепки.

– Я тебе этого не позволю! – вырвалось у него. – Немедленно отзови своих людей!

– Ты? Мне?! Приказываешь?!! – Витор рассмеялся еще громче, закашлялся, налегая на стол – в груди гадко кольнуло. – Стража!

За дверью раздался шум, подозрительно громкий и долгий, и, когда она наконец распахнулась, в покои ворвались не двое, а четверо человек – причем не тех, что несли караул у двери. Шарес слишком хорошо знал своего отца и, прежде чем соваться в медвежье логово, заручился поддержкой верных людей, ждавших снаружи.