Виллет

— Не понравилось мне все это, — сказала я ему. — Я не поклонница таких церемоний. Больше мне не хочется на них смотреть.

И, облегчив душу откровенным признанием, я разговорилась и с красноречием, неожиданным для меня самой, объяснила ему, отчего я останусь преданной своей вере. Чем ближе я знакомилась с католичеством, тем протестантизм делался мне дороже. Разумеется, во всяком учении могут быть ошибки, но сравнение помогло мне понять, насколько моя вера строже и чище той, которую мне навязывали. Я объяснила ему, что у протестантов куда меньше церковных обрядов и, чтя Господа, мы обходимся лишь теми из них, какие подсказывает обычный здравый смысл. Я сказала ему, что не могу смотреть на цветы и позолоту, на блеск свечей и парчи в те минуты и при таких обстоятельствах, когда духовный взор наш должен возноситься к тому, чей дом — Бесконечность и чье бытие — Вечность. И когда я думаю о грехе и скорби, о людских пороках, о смертельной порче, о тяжком земном бремени, мне не до ряженых прелатов; и когда тяготы жизни и ужас перед кончиной теснят мне грудь, когда безграничная надежда и безмерное сомнение в будущем меня обуревают, тогда всякая премудрость и даже молитва, произносимая на языке ученом и мертвом, только мешают сердцу, из которого рвутся простые слова: «Господи, помилуй меня, грешного!»

И когда я все это ему высказала, когда я так резко провела между нами границу — вот тут-то вдруг струны его души зазвучали в тон моим.

— Что бы ни толковали священнослужители и богословы, — пробормотал мосье Эмануэль, — Господь добр и любит чистых сердцем. Верьте так, как можете, но верьте, если можете. Одна молитва, во всяком случае, общая у нас; я тоже взываю: «Господи, помилуй меня, грешного!»

Он склонился надо мной. Подумав немного, он продолжил:

— Что значат в глазах Бога, создавшего небосвод, вдохнувшего жизнь во все земное и придавшего движение всем небесным телам, — что значат в его глазах различия меж людей? Но как нет для Господа ни Времени, ни Пространства, так нет для него ни Меры, ни Сравнения. Мы унижаемся в своей малости и правильно делаем; и все же постоянство одного сердца, истинное, честное служение одного ума свету, им указанному, значат для него не меньше, чем движение спутников вокруг планет, планет вокруг солнц и солнц вокруг незримого центра, непостижимого, недоступного и только угадываемого умственным усилием. Да поможет нам Бог! Благослови вас Бог, Люси!

Глава XXXVII

Ясная лазурь

Конечно же, Полине следовало поменьше видеться с Грэмом, пока отец ее не даст на это согласия. Доктор Бреттон попросту не мог жить на расстоянии одной лиги от улицы Креси и не стремиться то и дело туда наведываться. Поначалу оба влюбленных решили держаться отстраненно. Внешне в их обращении друг с другом ничего и не изменилось, но не таковы были их чувства.

Все лучшее в Грэме рвалось к Полине; все самое благородное в нем пробуждалось и расцветало в ее присутствии. Прежде, когда он вздыхал по мисс Фэншо, ум его, я полагаю, вовсе не был затронут, теперь же он работал усиленно. Безумное напряжение требовало выхода.

Не думаю, что Полина намеренно наводила его на рассуждения о книгах, заставляла размышлять и затеяла совершенствовать его, думаю даже, она считала, что его и совершенствовать-то невозможно, столь он хорош. Нет, сам Грэм, вначале по чистой случайности, завел разговор о какой-то книге, недавно его заинтересовавшей, и, найдя в Полине живой отклик и полное согласие со своим мнением, разошелся и говорил лучше, чем когда-либо о подобных предметах. Она ловила каждое слово и отвечала с увлечением. Каждый ответ звучал для Грэма как сладкая музыка, в каждом отзыве он ловил тайный смысл и находил ключ к нежданным богатствам собственного ума и, что гораздо важнее, к неизведанным сокровищам собственного сердца. Он наслаждался, слушая ее речи, как и она наслаждалась, слушая его, их обоих тешила тонкость и острота рассуждений другого, они понимали друг друга с полуслова и часто удивлялись совпадению своих мыслей. Грэм от природы искрился живостью, Полина же была не такой: если ее не растормошить, она обычно погружалась в молчаливую задумчивость. Теперь же она в присутствии Грэма щебетала, словно пташка, и вся светилась. И как она еще похорошела от счастья! Этого я не могу даже описать. Куда подевался тонкий ледок сдержанности, столь свойственный ей прежде! Грэм недолго его терпел и горячим напором чувства растопил искусственно возведенные ею робкие преграды.