Унесенные ветром

До первых дней осады, до первого залпа орудий жизнь Уэйда была спокойной, размеренной, счастливой. И хотя мать уделяла ему не слишком много внимания, он не привык слышать ничего, кроме добрых и ласковых слов, вплоть до той ночи, когда его внезапно разбудили, вытащили из кроватки, и он увидел небо в огне и услышал сотрясший воздух взрыв. В эту ночь и в последовавший за ней день он впервые испытал удар материнской руки и впервые услышал от матери грубое слово. Его жизнь в уютном кирпичном доме на Персиковой улице — а другая была ему неведома — оборвалась в ту ночь навсегда, и ему уже не суждено было оправиться от этой потери. Во время бегства из Атланты он понял только одно — за ним гонятся янки, — и страх, что они найдут его и разорвут на части, прочно угнездился в его душе. И всякий раз, когда Скарлетт, делая ему замечание, повышала голос, он холодел от страха, потому что в его неокрепшем детском мозгу мгновенно вставали картины той страшной ночи, когда он впервые услышал ее грубый окрик. Теперь ее сердитый голос на веки вечные был связан для него с ужасными словами «янки», и он стал бояться матери.

Скарлетт не могла не заметить, что ребенок начал ее избегать, и в те редкие минуты, когда она среди своих бесконечных дел позволяла себе задуматься над этим, его поведение вызывало в ней немалую досаду. Это было даже хуже его прежнего вечного цепляния за ее юбку, и ее задевало за живое то, что он искал прибежища на постели у Мелани, где тут же принимался спокойно играть в любую игру, какую бы она ни предложила, или слушать ее рассказы. Уэйд обожал свою тетю, у которой был такой тихий голос и которая всегда улыбалась и никогда не говорила: «Замолчи! У меня от тебя голова разламывается!» или: «Бога ради, перестань вертеться под ногами!»

У Скарлетт не было ни времени, ни охоты нянчиться с ним, но когда это делала Мелани, в ней пробуждалась ревность. Увидав однажды, как он кувыркается через голову на постели Мелани, падая при этом прямо на нее, Скарлетт в сердцах отвесила ему подзатыльник.

— Ты что — совсем очумел? Разве можно так прыгать на тетю — ты же знаешь, что тетя больна! Ступай сейчас же во двор, играй там, и чтоб больше я тебя здесь не видела!

Но Мелани тонкой, как плеть, рукой притянула к себе плачущего ребенка.

— Полно, полно, Уэйд. Ты же не хотел прыгнуть на меня, правда? Он мне нисколько не мешает, Скарлетт. Позволь ему побыть со мной. Позволь мне поиграть с ним. Это же единственное, что я могу делать, пока не поправлюсь, а у тебя достаточно хлопот и без него.

— Не дури, Мелли, — сухо сказала Скарлетт. — Ты и так слишком туго идешь на поправку, а если Уэйд будет прыгать у тебя на животе, лучше тебе от этого не станет. И если я еще раз застану тебя, Уэйд, у тети на постели, ты получишь от меня хорошую трепку. И перестань шмыгать носом. Вечно ты носом шмыгаешь. Постарайся быть мужчиной.

Уэйд убежал в слезах и спрятался под домом. Мелани закусила губу, и у нее тоже выступили слезы на глазах, а Мамушка, наблюдавшая эту сцену, нахмурилась и жарко задышала. Но никто не осмеливался перечить Скарлетт в эти дни. Все боялись ее острого языка и этого нового злого существа, которое, казалось, в нее вселилось.

Скарлетт безраздельно властвовала теперь в имении, и, как это нередко бывает, столь внезапно полученная власть развязала все дремавшие в ней дурные инстинкты. Не будучи от природы злой, она вместе с тем была так напугана и так не уверена в себе, что становилась грубой, боясь, как бы ее несостоятельность не обнаружилась и не пошатнула ее авторитета. А кроме того, прикрикнуть и увидеть, что тебя боятся, было иной раз даже приятно. Это давало облегчение донельзя напряженным нервам. Она и сама замечала иной раз, что характер у нее меняется. Порой, видя, как после какого-нибудь ее не допускающего возражений приказа у Порка обиженно выпячивается губа, или слыша, как Мамушка бормочет себе под нос: «До чего же некоторые воображать здесь стали…», она удивлялась на самое себя: где же ее хорошие манеры и воспитанность? Всю мягкость, всю учтивость, которые постоянно старалась привить ей Эллин, — все как ветром сдуло, сдуло, словно листья с веток при первом холодном дыхании осени.

Как часто говорила ей Эллин: «Будь тверда, но неизменно вежлива с теми, кто тебе служит, особенно с неграми». Но если она будет с ними вежлива, они так целый день и просидят на кухне, вспоминая доброе старое время, когда дворовую челядь не посылали работать в поле.