Унесенные ветром

Когда она подъехала к лесопилке, солнце уже садилось — обычно а эти часы она предпочитала быть дома. Джонни Гэллегер стоял в дверях жалкого сарайчика, который служил кухней для маленького лагеря лесозаготовителей. У барака, сооруженного из горбыля, где спали рабочие, на большом бревне сидели четверо из пяти каторжников, которых Скарлетт определила на лесопилку Джонни. Робы у них были грязные, пропахшие потом; когда они устало двигали ногами, на щиколотках позвякивали цепи, и весь их вид говорил об апатии и отчаянии. Какие они тощие, изнуренные, подумала Скарлетт, внимательно оглядывая их, а ведь еще совсем недавно, когда она их подряжала, это была крепкая команда. Они даже не подняли глаз при ее появлении — только Джонни повернулся в ее сторону, небрежно стащил с головы шляпу. Выражение его узкого смуглого личика сразу стало твердым.

— Не нравится мне вид этих людей, — внезапно сказала Скарлетт. — Они плохо выглядят. А где пятый?

— Говорит, что болен, — отрезал Джонни. — Он в бараке.

— А что с ним?

— Главным образом лень.

— Я хочу взглянуть на него.

— Не надо. Он скорей всего голый. Я сам им займусь. Завтра он у меня уже будет на работе.

Скарлетт медлила в нерешительности и в эту минуту увидела, как один из каторжников устало поднял голову и с неистребимой ненавистью посмотрел на Джонни, а потом снова уставился в землю.

— Ты их бьешь, этих людей, кнутом?

— Вот что, миссис Кеннеди, извините, но кто здесь управляющий? Вы поставили меня на эту лесопилку и велели мне ею управлять. И сказали, что не будете вмешиваться. Вы ведь на меня не можете пожаловаться, правда? Разве я не приношу вам дохода в два раза больше, чем мистер Элсинг?

— Да, приносишь, — сказала Скарлетт, но при этом по телу ее пробежала дрожь, словно на нее повеяло могильным холодом.

В этом лагере с его отвратительными бараками появилось что-то зловещее, чего не было при Хью Элсинге. Словно место это отъединили от остального мира, окружили высокими стенами — Скарлетт почувствовала, что кровь у нее леденеет. Эти каторжники были здесь так удалены от всего, настолько всецело зависели от Джонни Гэллегера, что вздумай он хлестать их кнутом или вообще жестоко с ними обращаться, она скорее всего никогда об этом и не узнает. Каторжники не решатся даже пожаловаться ей, страшась более жестоких наказаний, которые могут обрушиться на них после ее отъезда.

— Люди у тебя такие тощие. Ты их хорошо кормишь? Видит бог, я трачу достаточно денег на их еду — они должны бы быть откормленными, как боровы. На одну муку и свинину в прошлом месяце ушло тридцать долларов. Что ты даешь им на ужин?

Она подошла к сараю, служившему кухней, и заглянула внутрь. Толстуха мулатка, склонившаяся над ржавой старой плитой, поспешно выпрямилась, присела при виде Скарлетт и тут же снова повернулась к горшку, где варились черные бобы. Скарлетт знала, что Джонни Гэллегер живет с мулаткой, но решила лучше закрыть на это глаза. Ничего, кроме бобов и кукурузной лепешки, жарившейся на сковороде, на кухне видно не было.

— У тебя, что же, ничего для этих людей больше нет?

— Нет, мэм.

— А в бобы ты не кладешь грудинки?

— Нет, мэм.

— Значит, бобы ты варишь без свинины. Но без свинины черные бобы есть нельзя. Они же не дают никакой силы. А почему нет свинины?

— Мистер Джонни, он говорит — ни к чему класть ее, грудинку-то.

— Сейчас же положи грудинку. Где ты держишь свои припасы?

Негритянка в испуге закатила глаза, указывая на маленький чуланчик, служивший кладовкой, и Скарлетт распахнула ведущую туда дверь. Она обнаружила открытый бочонок с кукурузой на полу, небольшой мешок пшеничной муки, фунт кофе, немного сахара, галлоновую банку сорго и два окорока. Один из окороков, лежавший на полке, был недавно запечен, и от него было отрезано всего два-три куска. Скарлетт в бешенстве повернулась к Джонни Гэллегеру и встретила его злой взгляд.

— Где пять мешков белой муки, которые я послала на прошлой неделе? А мешок с сахаром и кофе? И я послала еще пять окороков и десять фунтов грудинки, и одному богу известно, сколько бушелей ирландского картофеля и ямса! Ну, так где же все это? Ты не мог истратить такую уйму за неделю, даже если бы кормил людей пять раз в день. Значит, ты это продал! Вот что ты сделал, вор! Продал мои продукты, а денежки положил себе в карман, людей же кормишь сухими бобами и кукурузными лепешками. Неудивительно, что они такие тощие. Пропусти меня! — И она вихрем вылетела во двор. — Эй, ты, там, в конце… да, ты! Поди сюда!