Танец меча

Мало-помалу рисунки становились мягче, а по­том и вовсе исчезли. В пятом по счету вагоне — прочном, обитом крепкой, сплошной доской, Мат­вей поселился надолго. У вагона оказалось много плюсов: он не пропускал сквозняки, запирался из­нутри и не пах ничем отвратным.

Он снова начал думать об Ирке, которой его ли­шили. Багров мечтал о том, чтобы Ирка была пусть некрасивой, пусть какой угодно, но не валькирией и он мог бы любить ее. «Пусть любая, но не вальки­рия — и моя! Только моя! Ни света, ни мрака — моя!»

Первый товарняк довез его от Нового Оскола до Орла, где застрял на запасных путях. Матвей пере­брался в другой. Второй довез его до Казачьей Лопани, где его, уснувшего на мешках с комбикормом, ссадил суровый украинский пограничник Констан­тин Петров и, ругая чистым украинским матом, по­дозрительно похожим на русский, передал суровому российскому пограничнику Станиславу Дмитрюку, который ругался уже русским матом, подозрительно похожим на украинский. Передача опасного шпио­на Багрова произошла на железнодорожных путях в лучших традициях шпионского кино и сопрово­ждалась пинком под зад и конфискацией восьмисот рублей и кнопочного ножа. Четыре огурца, полбул­ки хлеба и недочитанную книгу Андрея Платонова Багрову оставили.

Сбежав от пограничника Дмитрюка, который толкнул его в плечо и добродушно кивнул на кустар­ник, Багров долго шел лесом, а потом запрыгнул в третий товарняк, тот самый, с гусеничными тягача­ми. Матвей лежал на полу вагона и, послушно подра­гивая вместе с поездом, читал Платонова. В его про­зе пульсировала жизнь. Ее пронизывали тугие нервы правды, плоть ее была искренность.

Потом стемнело, и он, хотя и видел в темноте, читать бросил. На другой день Матвей оказался уже под Белгородом. Тут состав громыхнул и, подтал­киваемый в спину сердитым маленьким локомоти­вом, стал вползать на бесконечно длинные запасные пути. Пути закончились у старого, вмявшегося в зем­лю деревянного барака. Багров смотрел на него и, удивляясь, познавал естественную смерть всех де­ревянных строений: они не падают, а, постепенно понижаясь и оседая, сливаются с землей, пока прямо из них не начинают расти березки и крапива.

Рядом с бараком на запасных шпалах сидел па­рень и, скучая, обтесывал ножом чурочку. Вначале Багров заметил нож — это был отличный дамасский клинок, которым можно было перерубить шелко­вый платок. И лишь несколько секунд спустя, когда парень поднял голову, понял, что это Мефодий.

Заметив Багрова, Меф вскочил и запрыгнул в ва­гон.

— Привет!

Матвей здороваться не стал. Буслаева он не лю­бил и не считал нужным симулировать приветли­вость.

— Чего ты тут делаешь?

— Да ничего. Эссиорх послал, — ответил Буслаев.

— Зачем?

Вспоминая, Меф приподнял брови.

— А зачем он меня послал? А, да, за тобой!.. Велел накормить и отмыть. Накормить я тебя накормлю, а отмываться, извини, будешь сам.

Меф перевернул пакет. На дно вагона выкатились две банки бычков в томате, вареная луковица и тад­жикская лепешка, приобретенные на вокзале. Бычки были вскрыты ножом. Внутри плавала красноватая масса, которую забыли вовремя похоронить. В этом был весь Буслаев. Один его дамасский кинжал сто­ил как два железнодорожных вагона, но при этом у него наверняка не было денег, чтобы купить консер­вы приличнее бычков в томате.

Четыре огурца и полбулки хлеба закончились у Багрова еще вчера. Он съел лепешку, откусил луко­вицу и откинулся на мешки.

— Я сыт. Ты свободен, — сказал он Мефу.

Меф насадил недоеденную луковицу на нож и с интересом стал ее рассматривать, будто луковицу обгрызло диковинное животное.

— Буду свободен, когда передам тебя Ирке, — вздохнул он.

Багров рывком сел. Он, конечно, не чемодан, чтобы его кому-то передавали, но тут дело другое. Можно было согласиться.

— Ирке?

— Она едет в Белгород на поезде. Или скоро вы­езжает — я не понял. С валькириями разговаривать — все равно что в Смольный прозваниваться во время революции. На тебя то орут, то не слышат, и все вре­мя передают друг другу трубку, — пояснил Меф.

На Багрова он посматривал весело: явно знал больше, чем говорил. Багров снова лег на спину и отвернулся. Он не хотел ничего расспрашивать об Ирке, не хотел знать деталей. Вообще не желал слы­шать имя «Ирка» из уст Буслаева. Это имя принад­лежало ему одному. Остальные Ирки в счет не шли. Они были самозванками.

До заката они сказали друг другу только десять слов. Меф ушел гулять на станцию. На перроне было выведено краской: «Любимая, вернись!». Меф слу­чайно прошел по надписи «вернись!», дошел до буквы «и» и из уважения к чужой любви вернулся. Обратно он пришел только вечером, купив еще пару банок бычков в томате. Сам он их не ел — только угощал. Багров по-прежнему валялся в вагоне. Толь­ко перевернулся ногами в другую сторону.