Танец меча

— Совершенно верно, — делая вид, что не заме­чает скачков ее голоса, подтвердил Эссиорх.

— А — зачем — было — отнимать — у меня — ноги? — ворочая слова, как камни, спросила Ирка.

Это был самый страшный вопрос. Тот, что грыз ее постоянно, не отпуская ни на минуту.

Эссиорх поймал ее негодующие глаза и удер­живал их, твердо зная, что разрывать взгляд сейчас нельзя.

— Не знаю, — ответил он тихо, но отчетливо. — Или ноги были частью валькирии, такой же, как ко­пье и шлем, и тогда тебя просто вернули в исходное состояние. Или болезнь — часть пути твоего эйдоса, который только в больном или страдающем теле может полыхать, не подергиваясь жирком. Или от тебя ждут чего-то… сам не знаю чего… Правда, не знаю.

— Всего хорошего! Приятно было увидеться! — холодно произнесла Ирка.

— Все хорошо! — Эссиорх ободряюще кивнул ей и ушел.

Ирка услышала, как на улице заводится его мо­тоцикл. И только когда Эссиорх уехал, Ирка поня­ла, что умный хранитель, по сути, вернул ей ее соб­ственные слова, только с друтим смыслом. Ее «всего хорошего» превратилось во «все хорошо».

После обеда дождь прекратился. Над домами пе­рекинулась радуга. Дома оказались в сияющей арке, и сразу зажглись, загорелись листья.

Бабаня прилипла к окну.

— Странно. Я только что говорила с заказчицей. Она тут недалеко живет, а у них проливной дождь, — удивленно сказала она.

«Эссиорх!» — сразу определила Ирка и попроси­ла Бабаню спустить ее на улицу.

Тяжелую коляску Бабаня привычно толкала бе­дром, позволяя ей скатываться и ловко разворачи­вая на площадках. При достаточном опыте даже хо­лодильники можно втаскивать на двадцатый этаж, опыт же у Бабани был не просто достаточный, а ко­лоссальный.

Оставив Ирку во дворе, Бабаня решила сбегать в магазин.

— Может, ты со мной?

— Не хочу. Я здесь подожду. Ирка поехала по двору. В детстве он казался ей

огромным. Теперь она ясно видела, что дворик-то, в общем, небольшой. Футбольное поле с разодранной сеткой, детская площадка, четырехугольник домов, несколько случайных деревьев.

— Сейчас я закрою глаза, а когда открою, все окажется сном! Я окажусь в вагончике в Сокольни­ках, рядом будет ворчать Антигон… А потом при­дет Бэтла… да, Бэтла, — сказала себе Ирка, с полной убежденностью, что все так и будет.

Она закрыла глаза, сильно закрыла, до боли, а когда распахнула их, то снова увидела четырех­угольник домов и свежепокрашенную детскую пло­щадку со скрипучими качелями.

И снова к Ирке подошла тоска и холодными, как троллейбусные поручни, пальцами взяла ее за горло.

Ирке захотелось заорать так, чтобы люди вы­глядывали в окна. А потом кто-нибудь позвонил бы, и ее увезли бы в психушку. И пусть она разлетится осколками, как стеклянная ваза. Безумие было ря­дом, похожее на старуху с зубами из разноцветного фарфора. Один зуб синий, другой красный, третий зеленый. И все треугольные.

«Нет! — сказала она себе. — Успокойся! Надо не так! Надо ничего не желать, и тогда любое счастье станет подарком. Луч солнца, желтый лист, проклю­нувшийся в цветочном горшке росток — все».

«Подумаешь, росток! — заспорил в ней другой голос. — У тебя было копье валькирии, возможность телепортировать куда угодно, хоть на океанский бе­рег, а что у тебя есть сейчас? Две руки и два колеса?»

Ирка отогнала этот голос, не исключая, что это опять брызги расплавленного комиссионера. Мало ли их она в свое время пригвоздила копьем?

«Перестань! Не думай о том, что было! Значит, так повернула дорога. Бывает дождь, а бывает солн­це. Когда вокруг серо, безнадежно, пусто, хочется уткнуться лицом и лежать, тогда надо просто идти. Можно считать шаги, можно не считать. Надо про­сто идти! И мыслить не годами, которые кажутся бесконечными, а днями…»

«Ага, днями! Тело на тележке! Пошевели хоть пальцем ноги!» — улюлюкал осколок расплавленно­го комиссионера.

Ирка уже поняла, что отвечать ему бесполезно. Все равно не замолчит. Надо думать что-то свое. И стала думать, что клавиатуру, на которой печатает, она зальет чаем и выкинет через год. Пижама пойдет на тряпки гораздо быстрее. Бабаня слишком много рвения вкладывает в отбеливание. Ею будут месяца полтора вытирать пол, а потом она окажется в ведре. Ручки, тетради, предметы, которые на столе — все исчезнет быстрее. Пройдет время, и мое тело где-нибудь упадет и останется лежать. И ему будет без­различно, что на него садятся мухи. Его запакуют в ящик, оно окажется такой же фальшью, как эта руч­ка, или клавиатура, или пижама. Здесь тупик. Здесь искать бесполезно.