Танец меча

— Какой-то он… не такой. Мягкий. Ты почувство­вал? — нащупывая слова, сказала Варвара Мефу.

— Угум. Натуральная сиротка, — буркнул тот. Меф двинул в универ, но не доехал. Вышел на

«Воробьевых горах» и остановился над рекой, не выходя из метро. Его толкали. Гремели, скрываясь в тоннелях, поезда. Все, чем он до сих пор был занят, казалось путаной ложью и бессмыслицей. Зачем он всю осень зубрил этот бред про планктон и моле­кулярные цепочки? Пройдет всего два с половиной дня, и его тело займет место в деревянной коробке, а эйдос… кто его знает, как все будет?

Меф позволил очередному человеческому по­току внести себя в вагон и вернулся в общежитие озеленителей. Грузовичок с откинутым брезентом все еще стоял у входа. Баран в нем был только один. Меф так и не понял — какой: тот, что шарахался от руки, или тот, что позволял себя гладить. Озелените­ли кучковались на баскетбольной площадке, откуда уже тянуло дымком. Поискав глазами, Меф нашел на асфальте под левым баскетбольным кольцом белое, с красным подворотом, пятно шкуры.

«Как все просто! — подумал он. — Значит, со сре­ды на четверг… Ну и замечательно!»

Дафна ждала Мефа на кухне, которая одновре­менно была и частью комнаты. Депресняк шипел под диваном, показывая, как с ним несправедливо обошлись.

— Свой обед возьмешь у него! — сказала Даф, толкая диван ногой.

Меф плюхнулся на стул и застыл с остановив­шимся взглядом, какой бывает у людей, с трудом доплетшихся домой. Дафна присела рядом с ним на корточки и взяла его руки в свои. Ладони у Мефа были теплые, а пальцы ледяные.

— Видел Арея? Да, знаю, что видел… Зачем же я, глупая такая, спрашиваю? — торопливо продолжала Даф. — Ты что-то хочешь мне сказать, да?

Меф покачал головой.

— Я хочу сказать много. А много — это все равно что ничего.

Даф отпустила его холодные, как у мертвеца, пальцы.

— Значит, ничего?

— Да, ничего, — отозвался Меф.

— Да, — запоздалым эхом откликнулась Даф­на. — Много — это все равно что ничего.

* * *

По подземному переходу тек нескончаемый по­ток. Тысячи ног, шаркая, стирали плиты. Варвара ле­жала с закрытыми глазами и представляла, что она на океанском берегу. Рядом с ней лежал Добряк, пах­нущий украденной шаурмой. Он не прекращал на­леты на покупателей пищевых точек Нового Арбата даже и теперь, когда Варвара все никак не могла вы­путаться из похожих на столики «п» слова «грипп».

Арей, сидя в кресле, неотрывно смотрел на Вар­вару. Она ощущала его плотный взгляд даже через одеяло.

— Я подыхаю! У меня все болит! Микробы гадят мне в мозг, — не открывая глаз, хрипло пожалова­лась она.

— Ничего. Все, что нас не убивает, делает нас сильнее. Резерв жизни у тебя колоссальный, — спо­койно отозвался Арей.

— Откуда вы знаете?

— Если я погонюсь за тобой с ножом, ты побе­жишь от меня? Значит, сил вагон. Опять же — всегда можно вырастить новый вирус и получить от Лигула премию.

— Лигул — это ваш друг, который никогда не спит? — уточнила Варвара и сразу, без перехода, врезала Добряку локтем. — Не стягивай одеяло, бо­лонка!

С каждым следующим часом человеческий по­ток в переходе редел. Город закрылся на ночь, вы­весив таблички созвездий на подвижных гвоздиках спутников. Метро остановилось. В половине тре­тьего снаружи, совсем рядом, подрались два нар­комана. Третий целеустремленно колотил ногами в дверь.

— Ну если ты так хочешь, я открою, — устало от­кликнулся Арей.

Он встал, собираясь выйти, но Варвара удержала

его.

— Не надо! Он сейчас сам уйдет! Скажите мне «спокойной ночи»! — потребовала она сквозь одеяло.

— Спокойной ночи! — послушно отозвался Арей.

— Хоть бы вы уже делись куда-нибудь из моей жизни. В другое место бы переехали, что ли? — ска­зало одеяло.

Арей вздрогнул.

— Почему? — спросил он у одеяла.

— Потому что я к вам начинаю привыкать. Скоро я буду такая же, как и вы.

— А тебе это не нравится? — небрежно спросил Арей, не выдавая голосом волнения.

— Ну не то чтобы не нравится. Просто же это уже не буду я. — Варвара решительно придвинула к себе Добряка и дала ему подзатыльник, чтобы он стал послушной подушкой.

Глава 20. Выпей йоду!

Настоящая вечность начинает­ся, когда человек растворяет свои интересы в других. Тогда жизнь мало-помалу заполняется чужими радостями, которые воспринима­ются как собственные. Все радости мира — твои, и все горести мира — твои. Только так, и никак иначе.