Маньчжурская принцесса

Но ничего не могло остановить князя, который смирил свою ревность и гордыню и решил ограничиться тем, чтобы быть рядом со своей прекрасной Лидией, закрутившей, по сведениям детектива, роман с молодым шикарным итальянским аристократом. Но особенно возмущало князя то, что итальянец соблазнил Лидию перспективой хороших ролей в театре у себя на родине.

– Подумаешь, какие-то роли, – сокрушался он. – Я-то предлагал ей замужество. Стать принцессой! Неплохо, правда?

– Это немного лучше, чем стать актрисой, но весь вопрос в том, чего она сама хочет? Полагаю, что люди, связавшие себя с театром, как бы выпадают из привычных норм. К тому же, вы русский, а значит, привыкли к холодному климату. А раз она родом с юга, то это осложняет дело...

– Вы ее защищаете? – пал духом Григорий.

– Нет. Я просто пытаюсь понять обоих и помочь вам избежать неприятностей.

Вдруг выражение лица князя резко переменилось.

– Слушайте, я испытываю симпатию к вам. О, как радостно! Вы есть красивая... Больше красивая, чем Лидия!

Орхидея подумала, что ей следует соблюдать дистанцию. Этот казак был способен в одну минуту переключиться с Лидии на нее.

– Конечно, вы мне тоже симпатичны... для первого знакомства. Но для дружбы требуется время... А пока позвольте задать вам один вопрос?

– Задавайся!

– Чего вы стремитесь добиться, направляясь в Ниццу? Убедить вашу подругу вернуться к вам?

– Да. Я хочу убеждать.

– А если она откажет?

– Тогда они мертвы... оба, – сказал он с подкупающей простотой.

– Быть может, это чересчур... радикально? – попыталась смягчить его Орхидея, чувствуя как по ее спине пробегает легкая дрожь, но ничем не выдавая своего смятения.

– Нет. Это естественно!.. Невозможно жить, когда боль души и ревностная обида. Когда зуб болит, нужно рвать. После этого покой и облегчение... Как думаете вы?

– Насчет зуба я согласна. Но в любви все иначе. Потерять человека, которого любишь, это ужасно... А теперь, если не возражаете, я отправляюсь к себе. Очень хочу спать.

– Но вы будете ужинать со мной завтра!

Она даже не успела отреагировать. Он проворно склонился перед нею в поклоне и облобызал руку. Потом столь же быстро повернулся и скрылся за дверью своего купе.

Вытянувшись на свежих простынях своей кушетки, Орхидея раздумывала о странностях дорожных знакомств. Второй раз она сталкивается с этим несуразным, неуравновешенным, почти гротескным, но таким обаятельным человеком. К тому же его кровавые планы, вызвавшие бы лицемерные возгласы ужаса у любого другого попутчика, она, положа руку на сердце, не могла осуждать. Ведь и она хотела убить, чтобы положить конец своим страданиям. Сравнивая убийство с хирургической операцией, Григорий, в сущности, был недалек от истины. Ведь и она сама решила расправиться с Этьеном Бланшаром, чтобы умиротворить ту бессильную ярость, что клокотала в ее душе. К тому же, как и русский князь, она была чужой в этой стране, что давало ей право не думать о ее законах.

Когда на следующее утро, пока поезд подъезжал к Тулону, она вошла в вагон-ресторан, чтобы в компании Лартига съесть легкий завтрак, она даже испытала легкое разочарование оттого, что ее соседа по купе здесь не было.

– Вы хорошо выспались? – спросил ее журналист, отодвигая ей стул.

– Как малое дитя.

И это было правдой. Убаюканная ритмичным раскачиванием поезда, Орхидея провела безмятежную ночь. Лартиг принялся хохотать:

– Всегда восхищался детским сном. Неужели вы хотите сказать, что ничего не слышали?

– А что я могла услышать?

– Ну как же? А громоподобное возвращение вашего князя-казака где-то в районе двух часов ночи.

– Но это невозможно. Я поболтала с ним в коридоре несколько минут перед сном, и видела, как он удалился в свое купе.

– Значит, позже он из него вышел. Он ворвался в салон, где я как раз с головой ушел в бридж. Ну, скажу я вам, этот русский напился, как поляк. Нам пришлось прервать игру, потому что он запел во всю глотку.

– Запел!?

– Кстати, голос у него прекрасный, – заметил Лартиг, набрасываясь на блюдо из четырех яиц с ветчиной. – Итак, он прервал нас и пел под балалайку, на которой бренчал некий первобытный человечище, а вернее, его лакей. Пел он какие-то невозможно грустные и жалобные песни, обращенные к той, кого он называл «мой маленький птенчик»; при этом умудрился вылакать целую бутылку шампанского. Нам же он выставил полдюжины бутылок. А потом ни с того ни с сего принялся рыдать. Он плакал навзрыд, а его трубные всхлипывания напоминали жалобу зубра. Это был дантовский ад!