Князь Ночи

– Почему? – пролепетала Гортензия, чьи глаза, едва открывшись, тоже наполнились слезами. – Почему он это сделал?..

– Это… это не первый раз… Как он пытался умереть, вы же знаете? Нам уж показалось, что он излечился от этих вздорных помыслов, но, надо думать, все началось снова! И подумать только, вчера еще я упрекала Пьерроне, мол, у него все в голове помешалось, когда он рассказал мне… что видел привидение в одном из окон… Я-то думала, что переборщил с выпивкой, когда пировал с косцами. Но, верно, он говорил правду. Несчастье поселилось в этом доме… Вот, мадам графиня, я это нашла на полу… Прямо под бедняжкой… Он написал вам.

Кормилица извлекла из кармана запечатанную записку и отдала в руки Гортензии. Та сломала печать и развернула лист, содержавший всего несколько строк:

«Я слишком люблю вас, чтобы вынести то, что вы понесли от чудовища. Ибо это может быть только он. Извините, что не попрощался с вами, и будьте осторожны!»

Гортензии показалось, что разум изменяет ей. Она перечитала послание, и ее руки судорожно сжались, смяв бумагу. Голова снова упала на подушку, и она так побледнела, что Годивелла решила, что ее молодая госпожа отходит, а потому тотчас перестала плакать, схватила ее похолодевшие руки и стала их яростно растирать.

– Но хоть вы-то не собираетесь нас покинуть, бедное дитя?.. Господи боже мой, что он мог там написать?.. Придите в себя!.. Прошу вас!.. Пьерроне, Пьерроне!..

Она уже бросилась к двери, чтобы призвать на помощь, послать за врачом, однако ценой невероятных усилий Гортензии удалось приподняться.

– Не надо, Годивелла! Не посылайте ни за кем!.. Мне уже… лучше…

– Вы едва держитесь. И вы… так бледны!

– Найдите мне немного спирту!

На подносе, лежавшем на комоде в салоне, стояла бутылочка. Годивелла принесла ей маленький стаканчик разведенного спирта. Она залпом выпила его, поперхнулась, поскольку не имела привычки, но огненная жидкость почти тотчас вернула ее щекам естественный цвет. Одновременно с этим она придала больной силы, ей удалось даже покинуть постель, но только для того, чтобы упасть в кресло, в котором Этьен провел их первую брачную ночь. В ее ладони все еще была зажата смятая записка. Она положила ее на одноногий круглый столик, расправила бумагу, разгладила в смутной надежде: вдруг что-то изменится в смысле начертанных слов или окажется, что она не так прочла… Но смертоносные строки остались там, где были, они сбивали с толку, она не могла поверить написанному…

Стоя в нескольких шагах от нее, Годивелла затаила дыхание и во все глаза глядела на юную хозяйку, приходя к мысли, что та сходит с ума… И тогда Гортензия резким жестом протянула ей листок:

– Читайте, Годивелла!..

– Но…

– Я так хочу! Я одна не способна сохранить в душе столь ужасную тайну…

Когда кормилица закончила чтение, приложив несравненно больше тщания, чем даже ее хозяйка, кровь отлила от ее собственных щек и руки старой женщины задрожали.

– Чудовище?.. О ком он говорит?

– О своем отце. Он умер, так как убедил себя, что я уступила его отцу… брату моей собственной матери!

– Но в конце концов… Вы же и вправду были… Ну его женой? И в первую-то ночь он ведь с вами…

– Нет. Он не дотрагивался до меня! Он не хотел, потому что не желал продолжить род… Но как он только мог вообразить подобную вещь? Чтобы я… я и мой дядя!..

– Вы слишком похожи на свою мать. Вам об этом даже говорили и повторяли… А мне известно, что господин Фульк любил свою сестру не так, как подобает. Мать Этьена достаточно натерпелась от этих воспоминаний. А мой мальчик видел глаза маркиза, когда тот пил за ваше здоровье у брачного ложа. И вот… Когда он узнал, что вы понесли, притом не от него…

Вдруг до Годивеллы дошло, что, собственно, она сама только что произнесла, и старуха с неким ужасом уставилась на живот Гортензии.

– Но тогда как же…

– Кто его отец? Я скажу вам, вам одной: мой сын, Годивелла, станет подлинным Лозаргом. И внуком вашего хозяина, как если бы его зачал Этьен! Вы поняли?

– Жан!.. Это Жан?..

– Да. Я люблю его, как и он меня, только ему я и принадлежу… навсегда!

В этой тираде было столько горделивого любования своим чувством, что Годивелла в замешательстве опустила глаза. От этой юной женщины веяло такой первозданной страстью, что кормилица не могла не проникнуться ее правотой, которую она угадала с той цепкостью ощущений, что свойственна старым людям, всегда жившим вместе с матерью-природой, повинуясь ее велениям и причудам.