Сын Авроры

Прощай, прекрасная богиня,

Любимая народом как святыня.

Желанья исполняй, твори добро.

И будет пусть любовь твоя длинна, как мирозданье,

Как дружба нежная от сердца моего.

Простите мне, моя госпожа, эти неумелые стихи—я написал их, вдохновленный вашим образом. Я до сих пор опьянен вами, и один бог знает, сколько еще это продлится...»

Когда Жермен, секретарь маршала, записывавший под диктовку его слова, чтобы избежать ужасных орфографических ошибок, закончил, Мориц перечитал письмо, в надежде, что Жюстина сумеет прочесть между строк голос настоящей любви, затаившейся под маской легкой небрежности. Дочитав до конца, он поставил свою подпись и приказал доставить письмо по адресу. Он долго ждал подходящего момента, чтобы написать это послание — по его замыслу, оно должно быть отправлено только тогда, когда приблизится время сражения, которого так желал король, — сражения, которое откроет дорогу к Маастрихту. Таким образом он не получит ответа до своего возвращения, если вообще вернется. Если же нет — все встанет на свои места! Он унесет на тот свет воспоминания о задорном смехе прелестницы, о розово-ирисовом запахе ее духов и о той милой ее манере с едва заметной улыбкой, поигрывая веером, наклонять голову немного вперед и вбок в те моменты, когда они смотрели друг на друга. В такие минуты он был почти уверен, что видит в ее прекрасных смеющихся глазах нечто, похожее на нежность.

На следующий день, 2 июля, несмотря на ужасные погодные условия, маршал в присутствии короля дал сражение у деревни Лауфельд, где укрепились войска герцога Камберлендского. Хоть и была почти самая середина лета, небо низвергало на землю непрекращающиеся потоки воды, которые тут же превращали любую дорогу в вязкую топь, а каждое поле—в самое настоящее болото. Продвигаться вперед было практически невозможно.

— Что ж, дорогой друг, каковы твои прогнозы? — спросил маршал у маркиза де Вальфона. — Мы дурно начали, а вот враг держится очень даже неплохо.

— Подумайте сами, господин маршал, — отвечал тот с улыбкой, находясь в хорошем расположении духа, — при Фонтенуа вы были едва ли не при смерти, но вы их победили. При Рокуре вам уже было намного лучше, и вы вновь одержали верх. А что сейчас? Сейчас вы в добром здравии, — как не нанести врагу сокрушающий удар!

— Пожалуй, мне стоит счесть ваши слова пророческими!

Понадобилось провести четыре атаки, чтобы захватить Лауфельд, но герцог Камберлендский не унимался и с неистовой яростью бросал в сражение все новые и новые войска. Забыв о своем чине, маршал вновь почувствовал себя молодым Морицем из прошлого и, выхватив шпагу, сам возглавил атаку своей кавалерии, подбадривая солдат криками:

— В бой, друзья мои!

Боевой порядок войск герцога Камберлендского был разрушен, и он отдал приказ об отступлении. Приказ, правда, больше походил на вопль «спасайся, кто может!» Победа была одержана, и Мориц, проскакав галопом перед войсками, посвятил ее Людовику XV. Этим же вечером король написал сыну: «Сын мой, сегодня мы одержали большую победу, и сегодня наш маршал был велик, как никогда ранее. Я отчаянно прошу вас не петь ему дифирамбов по этому поводу, лучше попросите госпожу дофину укорить его — слишком сильной опасности он себя подверг во время боя...»

Английская армия была разбита наголову и практически уничтожена, но вот австрийские войска хлынули в Маастрихт. Теперь у Морица не оставалось выбора, кроме как осадить город. И эта осада могла продлиться долго.

Через несколько дней после сражения при Лауфельде на юге страны маршал фон Левендаль осадил крепость Берген-оп-Зоом, морские ворота Голландии. К несчастью, он, в отличие от маршала Саксонского, позволил своим солдатам поживиться в этом богатом городе. Что, конечно же, не могло не вызвать недовольства. Больше всех, само собой, негодовал принц де Конти и его сторонники, которые, зная о дружеских отношениях Морица и графа фон Левендаля, беззастенчиво списывали грехи последнего на маршала Саксонского. Впрочем, это мало волновало Морица, которого король обещал после завершения кампании назначить генерал-губернатором Нидерландов.

Гораздо сильнее, почти до боли в груди, волновало его совсем другое — он боялся, что по возвращении из Лауфельда в Тонгрен не получит ответа от своей возлюбленной. И вот, вернувшись, он действительно ничего не обнаружил! Ни единого слова! Кроме того, в глаза сразу бросилось отсутствие ее имени в театральной афише. Он тут же потребовал объяснений у Шарля Фавара.