Чужой

– Адам! – оборвал его отец. – Ты пришел ужинать, а не читать нам лекции. Ты нам расскажешь это в другой раз...

Мальчик кивнул и покорно пошел на место, не сдержав глубокого вздоха. Было действительно обидно, что в его семье совсем не интересовались такими важными вещами. Они все еще теряли такую прекрасную возможность продолжить свое образование. А вместо этого говорят о политике, лошадях, кораблях, охоте, оружии и прочих таких земных вещах, далеких от античной мудрости и истинных ценностей земли.

Забыв о своем, Элизабет с улыбкой слушала брата. Если не считать рыжеватых кудрей, в нем ничего не было от Тремэнов. В свои двенадцать лет он сохранял круглое детское лицо, немного пухлое. Он был нормального для своего возраста роста, но несколько полноват, так как очень любил поесть, у него были нежная девичья кожа, тонкие черты лица, унаследованные от матери, и красивые руки, которые редко бывали чистыми, несмотря на то, что его часто мыли. Под ногтями частенько была чернота от земли и травы. Если он не был занят чтением книг по ботанике, энтомологии или минералогии, то половину своей жизни проводил на четвереньках. Теперь, по-видимому, сюда прибавится и археология!

А вообще это был спокойный мальчик – может быть, даже слишком, – его душа, как в зеркале, отражалась в его ангельских голубых глазах, но он был необыкновенно настойчив и мог часами молчать, если бывал чем-то недоволен. Она любила его таким, как он есть, какой-то почти материнской любовью: ему было около четырех лет, когда погибла его мать, но он сохранил в памяти ее чистый идеализированный образ.

Внезапно ей показалось, что что-то произошло. Отец и Пьер Аннеброн увлеклись разговором о Шербурге, где собирались возобновить работы по строительству плотины, начатые еще десять лет назад. То, что она увидела, испугало ее: Адам, выпрямившись на стуле, положил свою ложку на тарелку и, не отрываясь, смотрел на Артура, который, в свою очередь, с вызовом смотрел на сводного брата.

Пока Гийом был в Англии, она постаралась объяснить брату причину этого путешествия, старательно избегая всего того, что могло бы затронуть их мать. Она говорила о глубоких разногласиях в характерах Гийома и Агнес, стараясь избегать критики и этой леди Тримэйн, подруги детства отца. В тот момент Адам не очень обо всем задумывался. Тем более что он раз или два случайно уловил разговоры Потантена и мадам Белек. И потом Адам думал, что раз та женщина умирает, то надо быть милосердным к ней, но он никак не ожидал, что отец привезет в Тринадцать Ветров «сына этой другой».

Медленно, не спуская глаз с чужого, Адам бросил салфетку, поднялся и направился к двери.

– Папа! – позвала Элизабет, но Гийом и сам все увидел.

– Ты куда, Адам? – спросил он.

Мальчик остановился, как будто в него попала пуля. Он сделал явное усилие, чтобы обернуться, и все увидели его белое как мел лицо.

– Прошу меня извинить, – отчеканил он каждое слово, так что голос его зазвенел в зале, – но я больше совсем не хочу есть...

И в полной тишине вышел из столовой. Элизабет не выдержала. Отбросив стул, она встала и собиралась последовать за ним, но голос отца ее остановил:

– Останься здесь! Я сам пойду к нему. Ты хозяйка дома и должна оставаться с гостями. Прикажи подать кофе в библиотеку, когда вы закончите ужин. Я приду туда...

Посмотрев ему вслед, Элизабет заметила, что он тяжело опирается на свою трость, которая обычно служила ему скорее как дополнение к туалету. А вот в этот вечер эта трость с золотым набалдашником использовалась по прямому назначению... Гийом никак не ожидал такой реакции со стороны всегда спокойного Адама, которого, казалось, занимали лишь его гербарии, жесткокрылые насекомые, ящерицы, образцы камней, лекарственные растения...

Догадываясь, что Адам ушел к себе, он поднялся на второй этаж, толкнул дверь в его комнату, но она оказалась заперта. Тогда он постучал и сказал:

– Это я, Адам! Открой! Нам надо поговорить...

Никакого ответа. Гийом трижды постучал, прося открыть, но из комнаты не доносилось никаких шагов, как будто она была пуста. Он мог бы, рассердившись, выбить дверь, но понял, что если он сделает это, то только усилит гнев и боль ребенка.

Ничего не добившись, он спустился вниз. Пьер Аннеброн ждал его, шагая из угла в угол по столовой.

– Не хочет отвечать? – спросил доктор.